Глава 5. В номенклатурной среде

Шел четвертый год, как я жил с вновь обретенными родителями.

Страной правил очередной Генсек Леонид Ильич Брежнев, она под его чутким руководством шла семимильными шагами к коммунизму, пела, бухала и штурмовала Космос.

По утрам в семье Волобуевых горничной подавался обильный завтрак: кофе со сливками, черная икра, буженина и горячие тосты. После него, чмокнув жену в щечку, Вилен Петрович уезжал на своей черной «Волге» в обком. «Руководить и направлять» в областном масштабе.

Мы, с Элеонорой Павловной, благоухающей парфумом, уезжали чуть позже. На второй, бежевой. Принадлежавшей семейству.

Нора, так звал я про себя приемную мамашу, водила автомобиль лично и завозила меня в школу, а сама отправлялась в свой трест[40], организовывать общепит жителей и гостей Крыма.

Школа, в которой я продолжил образование, была старейшей в городе, но самой обычной. Отпрысков элиты тогда еще обучали с детьми пролетариата.

Но расслоение уже чувствовалось. Первые старались держаться вместе, порой демонстрируя превосходство и положение в обществе, а вторые относились к нам с некоторым отчуждением. Что, впрочем, не мешало общению и учебе.

Особо близко я не сходился ни с кем, поскольку одноклассники были дети, Никита же только внешне, и имел другие интересы.

А поэтому, реализовывал свой план. Неустанно и целенаправленно.

Достаточно легко усваивая по известным причинам учебные дисциплины, я активно занялся изучением французского, который когда — то неплохо знал по учебе в ВКШ, но потом, не имея практики, почти забыл. Хотя и понимал многие фразы.

Наша «француженка» Елизавета Генриховна, в свое время работавшая переводчицей в торгпредстве, весьма обрадовалась прилежному ученику, и Никита вскоре стал «парлеть»[41] как в доброе старое время.

Кроме того я занялся дайвингом[42], основами которого владел со времен службы в подплаве, записавшись в городской кружок Юных водолазов.

Там я сначала плавал и нырял с другими «ихтиандрами» в бассейне, а потом в море, которое плескалось в сотне метрах от охотничьего домика Волобуевых на мысе Сарыч.

Для этих целей всемогущий «папа» организовал сыну акваланг с ластами, которые притаранил в особняк командир Севастопольского учебного отряда — его приятель. На каникулах, встав с восходом солнца, я брал снаряжение с собой, облачался у кромки шипевшего прибоя, после чего, зайдя по пояс воду, нырял в глубину. Пуская пузыри и каждый раз восхищаясь аквамиром[43].

Отбарабанив в прошлой жизни на подводных крейсерах шесть лет и ни единожды побывав в Атлантике, я воспринимал глубину только внутри прочного корпуса и теперь наверстывал упущенное.

Царство Посейдона было неповторимым. Без людей, суеты и общественного устройства. В подсвеченных сверху солнцем глубинах шла своя жизнь, по законам природы.

В золотом донном песке колыхались розовые с зелеными цистозейры[44], меж них ползали крабы и отсвечивали перламутром рапаны, над которыми искрился фитопланктон, сквозь который проплывали более солидные представители экосистемы.

Я не нарушал установленного порядка и только наблюдал за устойчивым балансом.

— Хорошо бы стать дельфином, или на худой конец морской собакой[45], - думал про себя, чуть шевеля ластами. — Путешествовал бы себе в глубинах без забот, свободный и независимый.

Впрочем, вряд ли. В нашем мире это невозможно. Все охотятся друг на друга, поскольку хотят кушать.

Потом я всплывал, освобождался от акваланга и валялся на песке, бездумно глядя в высокое голубое небо. Где-то там вершили свои дела Творец. Вернувший меня на грешную землю в каких-то своих целях.

А еще размышлял о своих приемных родителях, которые оказались насквозь фальшивыми.

Вилен Петрович был липовым фронтовиком — в годы войны отсиживался парторгом на хлебокомбинате в Ташкенте. Но при всем этом имел медали «За боевые заслуги» и «Победу над Германией», а также ряд послевоенных. Призывая партийцев и других граждан Крыма к новым трудовым свершениям «во имя и на благо», он активно ковал его для себя. Между делом обогащаясь.

Квартира Волобуевых в центре Симферополя, площадью под сотню метров, напоминала мини Эрмитаж. С дорогими предметами старины, картинами известных мастеров и антикварной мебелью, а также не виданными тогда американским телевизором, плюсзападногерманским магнитофоном.

Впечатлял и охотничий домик, напоминавший Орлиное гнездо из фильма «Кавказская пленница». Только вместе известной троицы, его охраняли сенбернар[46] Джим, да сторож — грек из местных.

Под домом, окруженным стенами из дикого камня, увитыми плющом, имелся обширный подвал. Туда, по линии Элеоноры Павловны регулярно доставлялись крымские марочные коньяки, дорогие вина с шампанским, а также всяческие деликатесы.

Вне службы мои «родители» общались только с подобными себе, составляя замкнутую касту, именуемую номенклатурой. В ней были только первые лица региона с женами, относящие себя к элите, а также приближенные.

Остальные же считались людьми второго сорта и исполнителями.

А еще, как выяснилось, Нора имела любовника, что я узнал совершенно случайно. Услышав обрывок ее разговора по телефону, когда «папа» уехал в столицу на какую-то партийную сходку.

— …так что котик приезжай. Завтра в десять на наше место Моего козла не будет целых три дня. Целую, — проворковала она, положив трубку.

И это для меня было не ново.

В той жизни приходилось вести дела по двум партократам и лицезреть их «скромный» ареал обитания при проведении обысков. А также изучать в ходе следствия моральный облик бывших небожителей. Который оказался «не того». Чем грешили многие руководители.

Тем не менее, своего негативного отношения к старшим Волобуевым я никак не проявлял. Внимал их наставлениям и был примерным «сыном». По известному в мире принципу Макиавелли[47] «цель оправдывает средства».

И единственным моим другом в среде избранных, был уже упомянутый сенбернар. Которому при встречах я говорил есенинское «дай Джим на счастье лапу мне!» и тот шлепал ее в ладонь. Блестя честными глазами.

К семнадцати годам я был довольно рослым парнем, с хорошо развитой мускулатурой, а еще смуглый, поскольку предки были из сербов. Как следствие, впал первородный грех. Пришло время.

Искусительница явилась в образе московской подруги Норы.

Ее звали Ольгой, и она регулярно навещала нас в курортный сезон с мужем — чиновником «Интуриста». Тот был вдвое старше своей жены, много ел, пил и подремывал на пляже под тентом в шезлонге. Супруга же предавалась активному отдыху. На вид лет тридцати, Ольга была жгучей брюнеткой с хорошей фигурой, а еще явно «слабой на передок»[48], как говорят шахтеры.

В чем-чем, а в этом я разбирался, поскольку в свое время ни один год работал с женской агентурой.

По утрам, при встрече, Ольга часто ерошила Никите голову, «привет малыш!» а когда мы оставались одни в комнатах или саду, вроде как ненароком показывала стройное колено или часть полушарий груди в легком шелке японского кимоно, в котором она напоминала гейшу[49].

Срабатывал безусловный рефлекс — у меня кое-что напрягалось.

— Надо ее непременно приобщить[50], - профессионально советовал внутри чекист.

— Лучше посадить, за совращение младенцев, — недовольно бурчал прокурор.

— Да пошел, ты! — цикали на него шахтер с моряком. — Такие сиськи!

Короче, я пал, как когда-то библейский Адам. Окончательно и бесповоротно.

В один из летних вечеров, необычайно красивых на Форосе, когда солнце опускалось за горизонт, над ним алели облака и вдали белел парус, я сидел на подоконнике своей комнаты на втором этаже у открытого окна. Листая справочник Брокгауза и Эфрона[51].

Родители с мужем Ольги уехали в Ялту на концерт Эдиты Пьехи, а она, сославшись на мигрень, осталась. Так что в доме мы были одни, не считая лохматого друга Джима.

Сенбернар лежал на ковре, положив голову на лапы, вздыхая и грустно помигивая глазами (как известно они склонны к меланхолии), а Ольга прогуливалась в саду. Дыша запахами ночной фиалки и жасмина.

— А-у, Ник! Спустись на минуту сюда! — раздался оттуда ее голос. Продвинутая москвичка звала меня по европейски «Ником».

— Щас! — отложив в сторону словарь, спрыгнул я с подоконника, после чего вместе с Джимом, который увязался вслед, мы спустились вниз. Откуда вышли в легкую прохладу вечера.

Миновав небольшой фонтан с «писающим мальчиком» во дворе, мы прошли по тенистой аллее к центру сада, где в кронах трещали цикады. Там, в беседке на скамейке у круглого стола, в живописной позе сидела искусительница. Обмахиваясь легким веером.

Полы ее кимоно были распахнуты больше чем всегда при таких встречах, открывая часть загорелого округлого бедра, то же относилось и к пышному бюсту, который порывисто вздымался.

— Иди ко мне, малыш, — защелкнув веер, томно сказала Ольга, что я, сглотнув слюну, незамедлительно исполнил. Присев рядом.

— Ближе, еще ближе, — скользнул с плеч расшитый цветами шелк, мою шею обвили руки, и мы слились в страстном поцелуе.

— Возьми меня, — на миг оторвавшись, прошептали ее губы.

Ну, я и взял. С учетом опыта прошлой жизни.

В СССР, как известно, секса не было, что с избытком имелось в постсоветской России. Дома, на работе и даже в политической жизни.

В следующее мгновение я вздел обнаженную искусительницу на руки (кимоно осталось на скамейке) брякнул упругой попой на стол, а ноги, раздвинув, забросил себе на плечи.

— З-з-з, — раздернул молнию летних шорт, и грехопадение началось.

Все по «Камасутре». Поза номер семь «зямба». Или вроде того. Их там не меряно, причем все с названиями.

Ольга стонала на столе, я частил как спринтер в забеге на короткие дистанции. В итоге, довольно быстро пришел к финишу.