Обнял Кондратий парня, сказал:

— Живи у нас Туанко! Я хозяину ултыра за тебя мешок ржи увезу!

На другой день Прохор с Гридей в лес ушли, путики ладить, к осенней охоте готовиться. Кондратий дома остался.

— Надумал? — спросил он Туанка.

— Боязно мне, большой отец.

— Чего боязно-то? Надоест у нас жить, в ултыр иди. Я не князь, силой держать не стану!

Туанко долго молчал.

Кондратий не торопил парня: пусть думает… К концу зимы не сладко в ултыре — хлеба нет, мяса нет. Не только зайцев и собак, всякую поганину едят: соболь попадет в ловушку — еда, горностай попадет — тоже еда… Но все-таки дома, среди своих…

— А Вету возьмешь? — спросил Туанко.

— Как не возьму! Невеста она Гридина.

Татьяна подошла к ним.

— В ултыр я, к старому Сюзю поеду, — сказал ей Кондратий. Выкуп отвезу. Туанко у нас остается, мать.

Татьяна вдруг ни с того ни с сего заревела: Ивашку, видно, вспомнила…

Пока он ездил, Татьяна баню истопила, вымыла обоих и медные крестики на шею им повесила. Вернулся он из ултыра, а Туанко и Вета за столом уже сидят, как именинники. Татьяна перед ними топчется, учит их, бог, говорит, у нас один, но в трех лицах — бог отец, бог дух святой, бог Исус Христос…

— А который бог большой? — спросил Туанко. — Я ему кровью рыло намажу, чтобы не сердился.

Татьяна закричала на парня, обозвала «нехристем», схватила с божницы икону. Гляди, говорит, какой Христос наш, молись ему, чтоб простил твои грехи, вольныя и невольный…

— Прости вольныя и невольныя, большой бог, — сказал Туанко, кланяясь иконе.

Татьяна успокоилась и стала рассказывать им, как жил Христос в граде Назарет именуемом, как пришел он в Иерусалим к фарисеям…

— Схватила его стража ерусалимская по навету иудиному, повела его стража на мученичество. Распяли бога нашего, гвоздями железными приколотили к кресту…

Туанко слушал и сестре пересказывал по-своему, по-ултырски. Вета улыбалась.

— Ты чего ей такое мелешь! — накинулась Татьяна на парня. — Я про страсти господни толкую, а она хохочет!

Туанко и сам засмеялся.

— Большого бога нельзя гвоздями колотить, она думает.

Татьяна только руками всплеснула.

— Отстань ты от них, — сказал Кондратий жене. — Не майся зря! Поживут у нас, привыкнут!

Татьяна поставила икону на божницу и ушла в кут за печку, квашонку ставить.

Кондратий пересел с лавки за стол и сказал Бете, что выкуп старый Сюзь принял.

— Теперь ты моя дочь! Нывка моя. Понимаешь?

— Она понимает, большой отец, — сказал Туанко. — Устя ее научила по-вашему.

— А ты куда собрался на ночь глядя?

— Бетеля трясти. Рыбу принесу, большой отец.

Кондратий пошел с ним на омута. Все едино, надо где-то коротать ночь. В последнее время он плохо спал — тосковал об Ивашке. Сильно тосковал, но виду не показывал, не хотел зря Татьяну расстраивать.

Всю ночь они провозились с ветелями, зато ведра три рыбы достали.

Татьяна у ворот встретила, сказала, что пришли сыновья из лесу.

Кондратий с утра заставил их семенную рожь сушить на ветру, а сам взялся дно подшивать к лукошку. Туанко не отходил от него, расспрашивал. Чудно парню казалось, что большой отец волчью шкуру подшивает к лукошку сыромятными ремнями.

— Будешь хозяином, — учил Кондратий парня, — доспей из волчьей шкуры решето, о тридцати дырах, и сей из него семена, и никто не попортит твоей нивы: ни гнус, ни птица. А если медведь начнет портить ниву, то возьми конскую голову, валяющуюся, и до солнышка, чтобы никто не видел тебя, ткни эту конскую голову зубами кверху среди поля на березовый кол.

— А где твоя гарь, большой отец? За речкой?

— Не по гари, парень, будем сеять нынче.

Кондратий рассказал ему, что на Руси у всякого хозяина три поля: на первом хозяин озимую рожь сеет, на втором — ярь, а третье поле под паром лежит, отдыхает.

— Сам видишь, с лесом мне воевать тяжело. У вас в ултыре людей много, старый Сюзь с десятиной леса за три дня справляется. На одну весну он лес рубит, на другую — лес попалит и сеет по гари. Короб высеет — шестьдесят коробов соберет. Хорошо, когда семья пятьдесят человек… Вот так, парень. А мне всякий раз приходится соседям кланяться, то деду твоему, то князю Юргану. Лес рублю весной — кланяюсь, помогите! Осенью срубленный лес по лядине растаскивать надо, опять кланяюсь. Семья-то моя невелика… Лет десять назад вырубил я две десятины леса за малинниками, бревна во двор свозил, пни выкорчевал, спахал. Соху-то мою видел? Ей и пахал. В первый год рожь посеял, на другой — ячмень, а на третий год сеять не стал, пусть, думаю, отдохнет годков восемь земля, силы наберется… Ну, а нынче тот шутем, за малинниками, вспашем под рожь.

В избу вбежал Прохор.

— Чего ты? — спросил его Кондратий. — За рожь семенную боишься?

— Беда, тять! Орлай убит в нашем лесу…