12

Лето пришло наконец и в Мурманск. Без весны, как-то сразу. То дули холодные ветры, долго, с зимы, и сопки лежали в снегу — разве что наступил после ночи полярный день, и солнце жидко просвечивало сквозь тучи… Потом нахлынула вдруг теплынь. Небо раздвинулось, посветлело, освобождая себя не только для синевы, но и для вражеских самолетов.

Кольский залив, словно южное море, в полдень затягивало дымчатой поволокой. Струилось над сопками марево, пробуждая терпкий запах земли. Карликовые березки — изогнутые, узловатые, точно сведенные ревматизмом, — пестрели свежей, еще ничем не тронутой зеленью. А на солнечных склонах, в распадках, вокруг озерков зацветали неярко травы — зацветали поспешно, не дожидаясь листьев, чтобы успеть совершить свой жизненный круг за короткое и нестойкое здешнее лето.

Облака задумчиво замирали над последней кромкой земли. Гудки буксиров напоминали трубный зов оленей. Ночи исчезли и угадывались теперь лишь по низкому, сонному солнцу да по длинным, уснувшим вповалку теням.

Мурманчане любили эту короткую пору года — ласковую и светлую. Но ныне с приходом лета участились налеты вражеской авиации. Немцы бомбили причалы, суда на рейде, железную дорогу вдоль Колы. Город подступал к дороге и к порту вплотную, и потому бомбы рвались и на улицах, в жилых кварталах. По самолетам яростно били зенитные батареи, расположенные на сопках, пулеметы и пушчонки судов, боевые корабли, если находились в гавани. Потом появлялись наши истребители, огонь умолкал, и в небе, на виду у города, часто завязывались ожесточенные воздушные схватки. Летчики пользовались у мурманчан таким же почетом, как моряки.

И все же люди радовались теплу, тому, что можно сбросить с себя надоевшие телогрейки, пальто, шинели и хоть недолго пощеголять налегке: в костюмах, в кителях. Большего мурманское лето не позволяло, но и на том спасибо: все-таки Заполярье, Арктика.

А на Ольгу здешнее лето всегда нагоняло грусть. Она никак не могла привыкнуть к Северу. Когда видела сверкающий под солнцем залив, синее небо, зелень, в памяти невольно тотчас же воскресал южный город, где она родилась, выросла, повстречала Лухманова. Мама умерла перед самой войной, и Лухманов остался единственным человеком, который был теперь не только ее настоящим, но и прошлым. Ольге и раньше бывало трудно дожидаться его из плаваний, а сейчас… Восьмой месяц о Лухманове, о «Кузбассе» не было никаких вестей.

Она работала в управлении порта, в службе погоды. Метеосводки отныне считались секретными, хотя нужда в них выпадала не так уж часто: суда уходили и приходили редко. А военный флот, авиация пользовались собственными гидрометеослужбами.

Приход всякого судна превращался в событие. Встречать его высыпали, как правило, все портовики, несмотря на строгие меры секретности, которыми обставлялся теперь каждый рейс. Суда приходили чаще всего с изорванными бортами, со срезанными снарядами мачтами, с обгоревшими палубами и надстройками, со вздувшейся от пламени краской, без шлюпок, вентиляторов, люков, а то и без труб. Их заранее, пока шли по заливу в сопровождении тральщиков, поджидали на причале санитарные машины. Может, и «Кузбасс» придет вот таким же? Господи, лишь бы пришел…

Наверное, в управлении все-таки кто-то знал о «Кузбассе», где он и что с ним, однако помалкивал: война требовала соблюдения тайн. Ольга понимала, что от подобной тайны могла зависеть и судьба самого Лухманова, благополучное завершение рейса, но легче от этого не становилось. Одно бы словечко, намек, обнадеживающая улыбка! Разве она проговорилась бы? Молчала бы как рыба, но сердце наполнилось бы крохоткой новой веры, не разрывалось бы от тоски. А к ней то и дело обращались с робкими, какими-то виноватыми вопросами жены других моряков «Кузбасса»: и сухонькая, почти старушка, Синицына, жена стармеха, жившая по соседству; и чернобровая говорливая украинка Фрося Бандура — запасной боцман, как ее величали шутливо на теплоходе; и красавица Лора — то ли жена, то ли подруга старпома Птахова: жили они не расписанными, и Савва Иванович, помнится, по этому поводу уже не однажды ворчал. Обращались к ней, к Ольге, то ли потому, что служила в управлении порта, то ли потому, что была женой капитана: кому ж еще знать!.. Но что могла им ответить? Сама по ночам гадала и маялась, а случалось — и в подушку ревела.

Должно быть, так устроена жизнь, что горестные минуты не только Ольге скрашивали воспоминания. Она уходила в них как в забытье. Вспоминала солнечный юг, родной город, маму, Лухманова — еще не капитана, а совсем юного. И конечно же, «княжескую усадьбу» — их домик-сарайчик, упрятанный в виноградную зелень над самым морем. Что там сейчас? Даже страшно подумать. Сохранился ли город, рыбацкий поселок? Может, немцы, опасаясь десантов с моря и выходов из катакомб, опоясали береговые кручи проволокой и пулеметными гнездами? А по ночам шарят по берегу лучами прожекторов, боясь каждой тени и каждого шороха? Нет, она не могла представить себе такими родные края.

Думала о Лухманове. Пожалуй, не объяснила бы, почему так быстро вышла за него замуж. Это была не банальная любовь с первого взгляда, в которую Ольга не верила, а нечто другое: внезапное ощущение, что они с этим человеком нужны друг другу. Уже во время первых лекций в мореходке заметила, что курсант следит за ней задумчиво и тоскливо — это мешало сосредоточиться, она волновалась и злилась. Если бы Лухманов хоть как-то выказал свое отношение к ней, рассердилась бы, ответила резко, быть может, высмеяла бы его. Но он молчал, избегая встреч, даже на консультации не являлся. Она обнаруживала его отсутствие поначалу с облегчением, так как чувствовала себя раскованнее, свободней, потом с ревнивой досадой. Но так или иначе, невольно думала о курсанте, вспоминала его. И в постоянных думах о Лухманове, то добрых, то сердитых, тянулась, не замечая того, навстречу ему.

Каким-то особым женским чутьем угадывала, что курсант либо любит ее, либо готов полюбить. И потому, когда он впервые заговорил с ней, не удивилась, восприняла это как неизбежное, давно ожидаемое. Мысленно не однажды воображала подобный разговор, заранее представляла, как ответит на каждое слово. Но все подготовленные ответы как-то враз позабылись, и она замерла, точно околдованная признаниями Лухманова. Ей нравилась его застенчивость, робость, скрытая, затаенная нежность. Разве такие же чувства не крылись и в ней, загнанные в самые потаенные уголки сердца неудачно сложившейся судьбой? В последний год она ощущала себя женщиной только униженно, оскорбленно, когда ловила на себе скользящие, недвусмысленные взгляды мужчин. Женщине, молодой и красивой, плохо в портовом городе, если она одна… Лухманов же, будучи совсем юным, почти мальчишкой, должно быть, понимал ее состояние, замкнутость и потому прикасался к сердцу ее осторожно и бережно, словно к открытой ране. Как же могла она обидеть или отвергнуть сразу, больно его доверчивую, трогательную любовь!

Иногда Лухманов старался казаться смелым и взрослым, и это проявлялось в наивном мальчишестве, как тогда в яхт-клубе, когда их швертбот перевернуло порывом ветра. Он хотел быть заботливым — и не умел. Пытался завладеть старшинством в их дружбе — и попадал в смешное положение. Наверное, с ним было бы весело и счастливо семнадцатилетней девчонке. Но порой в его жестах, во взгляде, в голосе проскальзывала такая глубина и прочность чувства, такая верность, серьезность, что и она, женщина, теряла власть над собой от предчувствия и желания счастья. И в конце концов, перестала сопротивляться и своему сердцу, и его любви. И шагнула навстречу Лухманову — не оглядываясь, не задумываясь.

Загородный домик-сарайчик над морем стал первым их общим приютом… Ольга не любила вспоминать свое первое замужество. С Лухмановым она словно опять возвратилась в юность. Впервые, как и ее юный муж, открывала для себя загадочную прелесть интимности, близости, освященной чувством и взаимной чистотой, той близости, что не отталкивает, а скрепляет. Вновь поверила в женское счастье, в котором было уже разуверилась. И это пробудило в ней вдруг беспредельную доверчивость, отзывчивость на каждую ласку Лухманова; больше всего ей теперь хотелось, чтобы угловатому парню, суженому ее, было всегда с ней радостно и хорошо.

С тех пор прошло много лет, и Ольга ни разу не пожалела о том, что стала женой этого человека.

Морячек судьба мужскою любовью не балует. Да и только ли любовью? Береговой дом, быт, семья лежат, по сути, на плечах женщин, и потому частые и долгие разлуки с мужьями мучают, утомляют, раньше времени старят. Но, должно быть, разлуки еще тяжелее, когда подобных забот у женщины нет. Дом в житейском понимании Ольгу мало обременял: она любила профессию гидрометеоролога и продолжала, выйдя замуж, работать. Однако — наверное, в отличие от многих — с досадою отмечала, что только треть суток заполнена службой и, как бы занята ни была, всегда оставалась уйма времени для ощущения одиночества.

Ожидание Лухманова из рейсов длилось месяцами, и Ольга вконец изводилась. Зато когда он возвращался… Встречала его у причальной стенки, и часы, пока соблюдались портовые формальности, казались более длительными и томительными, нежели минувшие месяцы. Чаще всего они лишь на минуту забегали на городскую квартиру, а потом тут же уезжали все в тот же домик над морем. И там отрекались от мира, существуя лишь друг для друга.

Что ж, разлуки мучили, однако не позволяли их отношениям превратиться в привычку, в будничность — каждая встреча становилась праздником, торжеством любви. В такие дни Ольга с превосходством, чуть-чуть свысока поглядывала на других женщин: у тех была семейная жизнь стабильная, но зато не было праздничных встреч, как у морячек. Встреч, позволявших со всей полнотой ощутить и в сорок, что жизнь и счастье — прекрасны, что молодость — бесконечна.