— Пошли! — и перевел рукоять машинного телеграфа на «малый вперед». — Лево руля!

Панорама берега стала медленно оборачиваться вокруг «Кузбасса». В лохматых начесах туч мокрые горы казались еще более темными и насупившимися, словно провожали суда недобрыми взглядами исподлобья. Взору открывались не видимые ранее с теплохода распадки, ущелья, пустынная безжизненность осыпей и вершин, и начинало чудиться, будто это фиорд иной, незнакомый, совсем не тот, что мозолил глаза в долгие месяцы неподвижности. Исландия снова, как в день прихода сюда, представала таинственной и загадочной — землей, сохранившей молчаливость и первозданность ледниковых эпох. Затерянная среди океана, она являла собой заповедник первобытной тишины и земного покоя в хаосе обезумевшего мира сороковых годов двадцатого века. Лухманов ухмыльнулся, вдруг подумав о том, что в осуждающей угрюмости острова заключалась, должно быть, не затаенная злоба географического дезертира, а извечная мудрость природы. Чтобы презирать или осуждать, у этой земли не хватало сытости.

После нового поворота начал скатываться за корму поселок китобоев — с железными бараками, с недостроенным зданием, где проходило совещание капитанов, с одиноким пирсом на сваях. На пирсе стояли несколько человек и так же молчаливо, как горы, провожали суда. И у Лухманова появилось внезапно щемящее чувство, как при любом расставании. К людям на пирсе, к маленькому поселку, к берегам фиорда. Как ни надоели они, ни приелись, с ними все-таки успели сродниться, быть может, даже их полюбить. Сколько дум передумано здесь, переворошено воспоминаний! Он привык вспоминать об Ольге, глядя из иллюминатора на скалистые сопки, и ее зримый образ тоже в какой-то мере сроднился с этими берегами. Вернется ли он, Лухманов, сюда когда-нибудь снова? Хорошо бы в мирное время, вместе с Ольгой, хотя это вряд ли возможно… Что ж, прощай, Хвал-фиорд! Не обижайся, если в сердцах поминали тебя недобро, — ты должен понять нас. Покоя тебе и счастья и полных неводов неразговорчивым рыбакам, что живут на твоих берегах! Спасибо за приют от штормов и подводных лодок. Прощай!

Ему хотелось, как заведено, попрощаться тремя гудками, но это запрещали инструкции, хотя впереди, в тумане, суда ревели ежеминутно. И Лухманов лишь торопливо оглянулся в последний раз, потому что «Кузбасс» уже минул боны и входил в полосу тумана. Тот надвинулся как-то сразу, не дав опомниться. Видимость, по сути, ограничивалась полубаком, только вблизи угадывался пятном вышедший ранее транспорт. На нем зажгли ходовые огни, и его гакобортный расплывчато-тускло покачивался перед глазами — с океана накатывалась невидимая в тумане зыбь. Лухманов приказал включить огни и на «Кузбассе».

По счислению теплоход находился на траверзе Акранеса. Не будь тумана, по левому борту открылся бы в отдалении плоский Рейкьявик. Но сейчас они не увидели и Акранес справа, хоть и проходили мимо него всего в полутора милях.

— Как бы нам не чмокнуться с кем-нибудь… — процедил недовольно Птахов, не отрывавший взгляда от картушки компаса. Словно подтверждая его опасения, на мостик быстро поднялся радист:

— Американец «Ричард Блэнд» наскочил на подводную скалу, дал в эфир SOS открытым текстом. Из Рейкьявика ему ответили шифром, что высылают буксиры.

— Кретин! — выругался Савва Иванович, а Митчелл не упустил возможности съязвить:

— Привычка американцев: сначала действовать — потом думать. Как это по-русски? Сказали «гоп!» — и не переползли.

Что ж, конвой понес первую утрату, еще не успев отдалиться от берега. Да к тому же обнаружил себя, ибо только при самом счастливом стечении обстоятельств, случайно, немцы не засекли бы этот дурацкий SOS.

Начало рейса не предвещало радости. Туман не редел — казалось, все больше сгущался. Гакобортный огонь впереди идущего транспорта то исчезал, то вдруг появлялся снова. Дымная влага скрадывала расстояние до него, и Лухманов с трудом себя сдерживал, чтобы не потянуться к машинному телеграфу. А за кормой «Кузбасса» так же то отставал, пропадая во мгле, то рискованно приближался топовый огонь на мачте соседа: зеленый и красный — бортовые — не могли пробиться на видимость даже на кабельтов.

Волна становилась круче, но шла она, видимо, издалека, отголоском минувших штормов, потому что ветра, способного рассеять туман и очистить море, не было. То и дело доносились гудки; они могли возникать либо по курсу «Кузбасса», либо у него за кормой, но Лухманову чудилось, будто они раздаются и справа, и слева — повсюду. Он нервничал. «Может, поторопились с выходом? Напрасно не переждали проклятую сырость! Вот и судно уже потеряли. А в Хвал-фиорде покойно и тихо… Нет-нет, — укорял себя тут же, — такая погода самая удобная, чтобы не встретиться с немцами».

К северу, в Датском проливе, конвою предстояло обойти минные поля, для чего предусматривался походный ордер из двух кильватерных колонн. И вскоре от коммодора поступило указание судам построиться в этот ордер, заняв свои места. Ход иметь шесть узлов.

Место «Кузбасса» было в колонне мористее. Не только вахтенный штурман, но и Лухманов, и Птахов склонились над картой, рассчитывая маневр. Лишь все проверив несколько раз, капитан кивнул, и вахтенный штурман скомандовал:

— Тридцать градусов влево по компасу.

— Есть! — отозвался из рубки Семячкин.

По стеклам рубочных окон стекала влага, они запотевали, и все торчали на мостике, откуда виделось вокруг все-таки лучше. Но здесь, на открытой площадке, было промозгло и зябко, и Савва Иванович изрядно продрог. Морщась, поеживаясь, он с карандашом колдовал над чем-то в блокноте, хмуря брови и шевеля губами. Митчелл, должно быть, решил, что помполит проверяет штурманские расчеты, и ухмыльнулся. Тот, заметив ухмылку, пояснил:

— Вот прикидываю, сколько мы потеряли грузов на том дурошлепе-американце, что сел на камни.

— Стоит ли? — пожал плечами лейтенант. — Впереди долгий путь. Как говорится у русских? Цыплята осенью имеют счет.

Савва Иванович вздохнул, спрятал блокнот и тяжело спустился по трапу. В коридоре, убедившись, что никто из экипажа его не видит, постучался в каюту доктора.

— Слушай, чародей, мази какие-нибудь у тебя найдутся? Рейс только начался, а я уже скис: коленки выворачивает на сто восемьдесят градусов — мочи нет. Дома, бывало, травки спасали, а тут…

— Погода! — зачем-то серьезно резюмировал доктор и полез в шкафчик с лекарствами. — Вам, товарищ помполит, сейчас бы прогреться, так сказать, прокалиться на песочке или на солнышке.

— Ишь ты, понимаешь, — усмехнулся Савва Иванович, грузно опускаясь в кресло. — Может, изменим курс теплохода на Рио-де-Жанейро? Медицина ваша, как я погляжу, такая же наука, как агрономия: и та и другая молятся на погоду.

А теплоход продолжал продвигаться вслепую к невидимой точке, в которой, по графическому расчету на карте, он должен был оказаться в одной из колонн, на месте, определенном ему схемой коммодора. Не было ни моря, ни неба, ни берега, «Кузбасс» находился в каком-то замкнутом узком пространстве, стиснутом зыбкими стенами влаги. Если б не волны, которые били теперь в скулу, могло показаться, что судно вовсе не движется, а прочно стоит на месте, окруженное, зажатое непролазной чащобой тумана. По-прежнему разносились гудки — нервные, заблудившиеся. И только выхлопные патрубки двигателя позади мостика барабанили гулко, размеренно, не зная ни устали, ни сомнений.

— Внимательней наблюдать! — обронил на всякий случай осунувшийся вахтенный штурман, хотя глаза сигнальщиков и так слезились от напряжения.