9

С Гривсом он познакомился как-то на причале китобойцев, когда оба ожидали рейдовый катер. Лухманов говорил по-английски, и Гривс обрадовался собеседнику. Вскоре выяснилось, что их суда стоят рядом, и с этой минуты тесное знакомство двух капитанов, советского и американского, считалось само собой разумеющимся: соседи.

По утрам они поднимались на мостики и раскланивались. А время от времени навещали друг друга.

Гривс вовсе не походил на морского волка, хотя прошел нелегкий жизненный путь, пока выбился в штурманы, а затем — в капитаны. Повидал на своем веку и матросов-бродяг, и лютых боцманов, и шкиперов-самодуров. Другой на его месте давно бы ожесточился, но Гривса все это не огрубило, и он сохранил врожденную мягкость, даже застенчивость. Откровенно мечтал о береговом уюте, грустил по жене и детям и ждал лишь окончания войны, чтобы с чистой совестью оставить навсегда и море, и корабли…

Лухманов гостя встретил на палубе. В каюте Гривс опустился в кресло и стал набивать трубку. Извинился, как обычно, за внезапный визит, за то, что оторвал капитана «Кузбасса» от дел; словно оправдываясь, пожаловался на последние события, которые вызывают тревогу, и этой тревогой поделиться не с кем, кроме как с ним, Лухмановым.

— Англичане, как всегда, надуты и важны, самоуверенны до предела, и это, честно говоря, мне больше всего не нравится.

— Да, боюсь, немцы осведомлены о предстоящем выходе конвоя, — высказал сомнения и Лухманов.

— Конечно осведомлены, — спокойно ответил Гривс. — Думаете, на транспортах мало подонков? Многие ходят в такие рейсы только ради денег, а в каждом желающем поживиться прячется маленький предатель. Уж я-то знаю: родился и вырос на юге Штатов.

Лухманов английским владел не настолько, чтобы схватывать сразу все: и смысл, и оттенки. Поэтому фразы собеседника он мысленно тут же переводил, невольно придавая им русский, привычный лад.

— К сожалению, в Америке есть люди, которые сочувствуют Гитлеру и ненавидят нашего президента. «Помогать красным? Лучше не ссориться с Гитлером — через океан он до нас не дотянется!» А я побывал почти во всех портах мира и убедился, что планета не так уж и велика. Впрочем, такие люди, дотянись до них Гитлер, быстро нашли бы с ним общий язык. — Он примолк, точно раздумывая, стоит ли быть до конца откровенным с советским капитаном. Потом все же сказал, хоть и не так громко, как прежде: — Вы знаете, мистер Лухманов, что расовые проблемы в нашей стране чрезвычайно остры? А там, где есть место расизму, всегда появляется почва и для фашизма.

Лухманов слушал молча. Все, о чем рассказывал Гривс, было ему, конечно, ведомо, однако не хотелось комментировать откровения американца о собственной родине: опровергать собеседника он не мог, а согласие, выраженное даже в предельно осторожной форме, выглядело бы элементарной невежливостью. Для каждого человека родина, какие бы мрачные времена ни переживала она, все-таки остается родиной.

Должно быть, подобные мысли не волновали Гривса, потому что он продолжал непринужденно облегчать душу:

— Мне доводилось плавать в средиземноморских конвоях, на Мальту, и должен сказать, там выглядит все иначе… Создается впечатление, что англичане там дорожат каждой тонной груза и поэтому не доверяют никому. Как это говорится у вас, русских: даже собственной тени? Секретность доходила до абсурда: капитаны судов подчас не знали заранее курсов. Нас всегда сопровождали авианосцы, линкоры, а главное — самолеты, и потери были минимальными на самых опасных участках моря. И это несмотря на то, что Гибралтар полон германских лазутчиков, а конвои проходят лишь в трех-четырех сотнях миль от итальянского берега.

— Да, курсы судов, следующих в Советский Союз, установлены с первых конвоев и с тех пор уже многие месяцы не меняются. Немцы, конечно, их знают, — промолвил Лухманов.

— Честно говоря, у меня дурные предчувствия. — вздохнул Гривс. — Молю бога, чтобы все окончилось благополучно.

В голосе его прозвучала печаль уставшего человека, и Лухманов попытался приободрить гостя, хотя у самого на сердце было далеко не спокойно.

— Будем надеяться, все обойдется, — улыбнулся он. — Нас охраняют крупные военные корабли, да и сами мы не из тех, кого можно слопать живьем.

Гривс кивнул, то ли соглашаясь с его доводами, то ли благодаря за плохо замаскированное сочувствие. И внезапно спросил:

— Скажите, вы с самого начала мечтали стать моряком?

— Да, с детства…

— А я нет… Я рос задумчивым парнем и больше всего на свете хотел стать писателем. Да, да, не улыбайтесь, хоть это, наверное, и смешно… Пробовал писать, дважды меня напечатали — экзотическую чепуху о тихоокеанских островах, где смуглые женщины влюбляются в бравых американских шкиперов. Потом попытался рассказать правду о жизни моряков, о нравах, царящих порой на судах, и мне из редакций даже не отвечали. Общество не любит, когда прикасаются к его гнойникам. Профессия писателя схожа с профессией боксера: нужно, чтобы тебе поначалу переломали хрящи, дабы потом не чувствовать боли, когда тебя бьют. Стыдно, но у меня не хватило характера.

— Вы пишете и сейчас? — поинтересовался Лухманов, и Гривс покраснел, смутился.

— Так, пустяки… Заметки. Для себя, для памяти. — И тихо, справившись со смущением, добавил: — Может быть, для своих детей…

Они беседовали уже часа полтора, когда задребезжал телефон. Вахтенный сигнальщик докладывал с мостика, что на рейд вошли военные корабли. Лухманов и Гривс поспешили на палубу.

Туман не рассеялся, а сбился у берегов, рейд же был затянут серой моросью, сквозь которую смутно просматривалась ближняя часть фиорда. В заливе стало внезапно тесно от множества кораблей. Расплывчато виделись громоздкие надстройки линейного корабля, узкие корпуса крейсеров, а с моря продолжали втягиваться на рейд миноносцы, корветы и тральщики, время от времени нарушая тишину грохотом якорь-цепей. Мельтешили сигнальные фонари, динамики внутрикорабельной связи приглушенно разносили отрывистые приказания вахтенных офицеров, и все чаще тарахтели моторами спущенные на воду баркасы и катера. Силуэты боевых кораблей как-то враз изменили привычный, надоевший за долгие месяцы облик рейда.

— Линкор «Вашингтон», крейсеры «Тускалуза» и «Уичита», английские «Кент» и «Лондон», — опознавал Гривс. — Если не ошибаюсь, «Лондон» под адмиральским флагом. Впрочем, линкор тоже. Не слишком ли велика для нас честь?

Гривс повеселел. Военные корабли развеяли многие прежние опасения, внушали уверенность, что в океане все будет благополучно. Это была внушительная боевая сила, способная сразиться с любой германской эскадрой.

Корабли привораживали красотой совершенных форм. В их обводах, рубках и мачтах, в трубах и орудийных башнях угадывалась дерзость, до времени скрытая стремительность, грозная и величественная сила. Они казались существами высшей корабельной породы, и неуклюжие транспорты рядом с ними выглядели как замызганные дворняги рядом с гончими или борзыми.

Но главное, корабли внесли в надоевшую неподвижность рейда суету, оживленность, деловую, почти веселую торопливость, и Лухманову, как и всем, наверное, на судах, вдруг захотелось немедленно действовать, заняться работой — все равно какой, лишь бы не возвращаться снова к будничной скуке, к полусонному опостылевшему житью. Возникло чувство, будто скоро, сейчас, вот-вот произойдет что-то важное, давно ожидаемое, во что и веру было уже потеряли… Видимо, нечто подобное чувствовал и Гривс, потому что тотчас же заторопился.

— Теперь каждую минуту могут поступить какие-нибудь указания, — словно оправдываясь за прерванный визит, вымолвил он.

У трапа с ним сухо поздоровался Митчелл. Лухманов замечал уже не однажды, что американцы и англичане недолюбливали друг друга. Как-то обмолвился об этом в кают-компании, и Митчелл, поморщившись, процедил:

— Они считают себя первой нацией мира, забывая, что у них все от нас: и язык, и способности, и культура…

В его словах прозвучала плохо скрытая ревность: англичане не терпят чьего-либо превосходства… Но Гривс не обратил внимания на сухость офицера связи, возбужденно думая совсем о другом. Он торопливо попрощался с Лухмановым и сошел в шлюпку.

А Лухманов с удивлением заметил, что все на «Кузбассе», не дожидаясь чьих-либо приказаний, занялись делом. Птахов проверял растяжки, которыми были закреплены на палубе танки, боцман опробовал брашпиль, расчеты возились у пушки и «эрликонов». Боевые корабли словно явились предвестниками добрых событий, и ожидать эти события сложа руки попросту стало невмоготу.

Очевидно, приподнятое настроение возникло не только на «Кузбассе»: с нескольких транспортов одновременно замигали в сторону причала сигнальные фонари, прося пополнить запасы пресной воды. А у самых бонов прохрипел внезапно в тумане корабельный гудок, словно пробуждаясь после долгой медвежьей спячки. Даже туман как будто начал рассеиваться. Небо посветлело, за пеленою влаги все чаще стали просматриваться вершины сопок. «К вечеру туман рассеется, — подумалось Лухманову. — А может, лучше пусть остается? Все-таки скрывает от посторонних глаз все, что происходит на рейде…»

Он приказал вахтенному собрать в кают-компанию штурманов и механиков, дабы выяснить, все ли готово к выходу в море, если вдруг тот последует в самое ближайшее время.

К вечеру туман действительно разошелся, исчез. Объявилось блеклое солнце, и мокрые сопки тускло поблескивали отраженным светом. Берега казались чистыми, вымытыми, и такой же прозрачностью открылся вдали океан. И тогда все увидели, как тесно в фиорде. В самой отдаленной глубине его, в закутке, окруженном со всех сторон кряжами гор и отгороженном от океана линией бонов, скопилось около ста кораблей — и военных, и вспомогательных, и торговых. Рейд напоминал внезапно возникший город, со своими улицами и переулками, пожалуй, только без площадей: для них не осталось места. Между частоколом судовых стеньг, над дымными трубами, над кварталами транспортов и игрушечными особнячками корветов возвышались то там, то здесь, как колокольни соборов, мачты крупных боевых кораблей, состоявших из множества рубок, командных и дальномерных постов, прожекторных мостиков и площадок. Все это плотно лепилось одно к другому, суживалось кверху и при известном воображении могло показаться чудом архитектуры.