— Да, чуть не забыл… Какой флаг поднимать на «Голд Стэлле»? По международным законам надо бы вроде советский: так сказать, морской приз… С другой стороны, один человек остался — можно ли судно считать покинутым?

— Не будем осложнять отношений с союзниками, — высказался помполит. — Поднимай английский.

— Выходит, для себя мы спасаем лишь груз? А судно придется вернуть владельцам? Хоть страховку-то выплатят нашей стране? Все же валюта, в фонд обороны…

— Главное — дойти до берега. А там и без нас разберутся, что к чему.

«Кузбасс» опять остановился на короткое время. И потом Лухманов продолжал держаться вблизи «Голд Стэллы», выжидая, пока соседний теплоход обретет движение. Там давно уже подняли шлюпку, разошлись по рабочим местам, но с «Кузбасса» любопытные матросские глаза следили за обезлюдевшими палубами, и если на них кто-нибудь появлялся, дружно махали руками и шапками.

Наконец над трубой «Голд Стэллы» вздрогнули первые кольца гари. Вода под ее кормой вспенилась, и теплоход начал медленно разворачиваться носом на север. Лухманов облегченно вздохнул, повеселел:

— Кажется, все в порядке… В старые времена шкипер тут же зажег бы лампаду перед образом Николы-морского. И бил бы поклоны ему до самого Мурманска.

— Никола ведь покровительствует всем морякам без разбора. Значит, и немецким подводникам тоже, — усмехнулся Савва Иванович, настроение которого, как и у капитана, заметно улучшилось. — А святые всегда помогают не тем, кому надо. Так что надежней в рай добираться без их участия — на своем горбу. — Он помолчал, затем с явным удовольствием произнес: — А Птахов молодцом. Если благополучно дойдет до берега — это будет подлинный подвиг.

— Дойдет, — ответил уверенно капитан. — Для тех, кто достиг высоких широт, самое страшное позади. Выгребут к Новой Земле, а в Баренцевом море гитлеровцы разбойничают уже не столь безнаказанно, как в Атлантике.

С мостика «Голд Стэллы» замигали тире и точки сигнального фонаря: «Все в порядке, иду на север, имею ход десять узлов. Меня сопровождать не надо, следуйте своим курсом. Всего хорошего, до встречи в Мурманске. Птахов».

— Поднимите сигнал: «Счастливого плавания!» — приказал сигнальщикам Лухманов и, проследив, как полотнище флага поднялось под самый нок реи, скомандовал в рубку: — Право руля!

С удалявшегося теплохода ответили тоже флажным сигналом:

— Ясно вижу. Вас понял. Спасибо.

«Кузбасс» повернул на северо-восток, на прежний свой курс, чтобы как можно дольше пройти по чистой воде: все-таки двенадцать узлов позволяли ему сократить вероятность встречи с врагом; «Голд Стэлла» последовала на север, прямо во льды. Суда расходились от места недавней встречи, и океан буквально на глазах приобретал опять свою одичалую одинокость. По времени ночь повернула к утру, но вокруг ничего не менялось; ветер и волны, казалось, болтались в замкнутой опрокинутой чаше окоема, от горизонта до горизонта, не решаясь прорваться дальше на юг, в летнюю предрассветную темень, окутавшую планету. Ветер был прикован к близким арктическим льдам, без них он утратил бы и силу свою, и ярость, и потому, не имея больше на ком сорвать злость, обрушивался на теплоход, гудел, подвывал в антеннах и стеньгах, резко хлопал, словно бичом, красным полотнищем корабельного флага. Брызги стали накапливаться на леерах и превращаться в наледь. Поручни трапов обжигали ладони, как снег.

Мачты «Голд Стэллы» постепенно скрылись за горизонтом, и «Кузбасс» в океане снова остался один.

Разноречивые чувства овладевали Лухмановым. Он восторгался поступком старпома, радовался тому, что «Голд Стэлла» ушла далеко на север и часов через семь или восемь, должно быть, войдет во льды. С другой стороны, его угнетала и мучила та легкость, с которой он, капитан, отпустил и Птахова, и других товарищей на покинутый транспорт. Времени для долгих раздумий конечно же не было. Но вдруг случится беда? Алеша — умница, отличный моряк и человек рассудительный, храбрый, в нужную минуту решительный. Однако — война: разве все предусмотришь? И разве все зависит только от Птахова?.. Груз пшеницы в не очень сытое военное время, безусловно, стоит риска, и его, Лухманова, решение формально всегда оправдают. Но оправдает ли он себя сам, случись непредвиденное, горестное?

Он знал, что точно так же корил бы себя, бросив посреди океана совершенно исправное судно, да еще с таким ценным грузом. Нет, с «Голд Стэллой» они поступили правильно: зачем же оставлять такое добро? Да и может статься, что именно «Кузбасс» постигнет худшее, а Птахов минует все опасности и придет невредимым в порт.

— Не казни себя, капитан, — угадал его мысли Савва Иванович. Ох уж этот помполит: нигде от него не спрячешься — ни с чувствами, ни с раздумьями. — Все правильно… На войне полезно понимать порывы людей. И твое доверие прибавило Птахову сил.

Лухманов промолчал: сейчас ему не хотелось обнажать свои чувства. И Савва Иванович, поняв это, перевел разговор на другое:

— Беспокоит меня Синицын: совсем Ермолаич сник. Особенно когда узнал, что наши оставили Севастополь. Сестры там у него, да и сам немало прожил… Уговаривал его отдохнуть — отмахивается. Может, прикажешь ему?

— Так ведь все равно не послушается… — беспомощно признался Лухманов.

— Не послушается, это верно, — вздохнул помполит. — Боюсь, раньше времени надорвется.

И в это мгновение раздался короткий, как выстрел, крик:

— Воздух!

Если бы у Лухманова спросили, он честно признался бы, что к налету вражеской авиации не был готов. Успел уверить себя, что здесь, вблизи льдов, самолеты уже не настигнут «Кузбасс». И вдруг… Это явилось не только неожиданным, но и противоестественным. Может, следовало бы, как и «Голд Стэлле», уходить прямо на север?

Появление четверки бомбардировщиков сейчас воплощало в себе акт самой черной несправедливости. Позади было множество вероятностей гибели, которая там никого не удивила бы, не показалась бы случайной, невероятной: когда «Кузбасс» дрейфовал в океане один с поврежденным двигателем; и в схватках с торпедоносцами, что лезли к транспортам напролом; и во время атак подводных лодок… Но теперь, когда до спасительных льдов оставалось несколько часов ходу, когда душа наконец обрела свободную, как вздох, облегченность, когда робкая надежда минувших суток обратилась прочною верой, — гул приближавшихся моторов чудился как насмешка, как надругательство над пережитыми муками, над стойкостью и выдержкой моряков. Опасность обрушилась излишне и запоздало — мобилизовать себя снова перед угрозой ее уже не хватало сил.

Моряки глядели на самолеты неподвижно, с застывшими лицами, и Лухманов, пожалуй, впервые заметил в глазах подчиненных страх. Вырваться из растерянности ему самому помогла тревожная мысль о «Голд Стэлле». Транспорт, ведомый Птаховым, совсем недавно скрылся за горизонтом, успел уйти всего миль на двадцать, и самолеты, пролети они лишних десять минут, обязательно обнаружат судно. А там — один пулемет, малочисленный экипаж, которому не справиться ни с пожарами, ни с пробоинами, и на случай горестного исхода — одна только шлюпка. Да и ход у «Голд Стэллы» меньше, чем у «Кузбасса»… Значит, любой ценой нельзя пропустить самолеты на север. Необходимо приковать всю четверку к себе, принять удар на себя, тем более что горючее у врага наверняка на исходе.

— Огонь! — крикнул капитан.

Первым громыхнуло носовое орудие, и пустая гильза со звоном покатилась по полубаку. Боцман Бандура тут же послал в канал ствола новый патрон, а Мартэн, приникнув к окуляру прицела, неторопливо, спокойно вращал рукоятки наводки… Снаряды вспороли небо вблизи самолетов — американский лейтенант отлично знал свое дело. И эти разрывы подбодрили «кузбассовцев». Тотчас же взревели и «эрликоны», вытягивая к врагу смертоносные жала трасс. С кормовой установки, отстранив кока, вел огонь Митчелл. Он стрелял почти безостановочно, долгими яростными очередями, словно пытался в них вылить боль, что накопилась у него на душе.

Самолеты, будто удивленные агрессивностью теплохода, развернулись в его сторону, и Лухманов облегченно вздохнул: Птахов мог спокойно продолжать плавание.

Расстояние между «Кузбассом» и вражескими машинами стремительно сокращалось. Те летели, не снижая высоты, по-прежнему плотной группой, и Лухманов понимал, что уклониться от россыпи бомб будет почти невозможно. Вся надежда была на то, что сильный встречный огонь помешает четверке сбросить бомбы одновременно. Наверное, вместе с капитаном догадался об этом и Мартэн. Он изменил прицел, и снаряды начали рваться впереди самолетов. Расчет лейтенанта был прост: когда разрывы возникают перед глазами летчиков, не у каждого хватит выдержки бомбить прицельно и хладнокровно. И Мартэн справедливо, должно быть, решил, что психическая атака на фашистских пилотов могла сейчас оказаться гораздо успешнее, нежели эффективность самого артогня. «Умница!» — благодарно подумал о нем капитан.

Мартэн оказался прав: один из воздушных экипажей не выдержал — от самолета раньше времени оторвались две бомбы. Лухманов явно видел, что они упадут далеко впереди «Кузбасса», но ему стоило огромных усилий, чтобы не отвернуть. Он был настолько издерган, что один только вид тупорылых бомб, ринувшихся вниз, требовал от всего его существа движений, действий — все равно каких, лишь бы резких и быстрых, потому что на неподвижную сосредоточенность уже не хватало физических сил. Наверное, на суше в такие минуты люди, не выдержав, поднимаются в штыковую атаку, и ярость, захлестнувшая душу, помогает избавиться от той напряженности, невыносимой и торопящей, что делает порой человека либо беспомощным, либо бездумным и опрометчивым, способным на лихой и дерзкий, однако безрассудный поступок. Но то на суше… А здесь — корабельный мостик, крохотный клочок палубы в несколько шагов шириной, где не было места, как однажды сострил Семячкин, даже для того, чтобы «перед смертью рвануть на груди тельняшку». Этот клочок приковывал к себе намертво, и Лухманов завидовал артиллерийским расчетам, которые могли двигаться, забываться в своей боевой работе, вкладывать в эту работу закипавшие, ищущие выхода, рвущиеся наружу чувства.