Неоткрытые острова

Немного замешкавшись у двери, человек переступил порог и вошел в приемную Союза писателей, где я работал литературным консультантом. Он был небольшого роста, щупленький. Его серое габардиновое пальто с позолоченными пуговицами и следы погон на плечах навели меня на мысль, что он в прошлом офицер.

Попросив разрешения раздеться, он снял пальто, аккуратно повесил на спинку стула, и на лацкане синего пиджака я увидел университетский значок.

Несколько неловких минут, и началась беседа.

— Я много лет прослужил в армии. Конечно, был на войне, а теперь читаю книги о том, как мы воевали. Поверьте, это самые счастливые часы, когда я вспоминаю о прошлом, и снова все осмысливаю и переживаю, уже глядя на события с позиций сегодняшнего дня. Такой подход объясняется очень просто: после войны я окончил философский факультет Ленинградского университета и стараюсь к минувшим событиям подходить, так сказать, диалектически… Впрочем, это, конечно, вздор, — улыбнулся он, — дело тут совсем не в науке, а просто война запала в память на всю жизнь, и хотя она давно прошла, но разве можно когда-нибудь забыть людей, с которыми ты в гости к смерти ходил. Вот у меня список однополчан нашей танковой части.

Он вынул из кармана и положил на стол несколько помятых листиков, вдоль и поперек исписанных адресами.

— Может, слышали о танкисте Герое Советского Союза Гнедине? Я у него в батальоне служил. Душевный человек! Помню, один раз я повел танк на полигоне, не сумел развернуться и прямо в столб вмазал… Комбату доложили, он приказал построить экипажи, а мне выйти из строя, стать лицом к танкистам, и сказал коротко, но так, что запомнилось на всю жизнь: «Как вам не стыдно! Эта машина построена на средства людей, которые недоедают и недосыпают, а вы так с ней расправляетесь». И этого было достаточно, чтобы я долго терзался и переживал свою ошибку. Конечно, я не допускал больше ничего подобного. Но слова эти врезались в память навсегда…

Он вынул папиросы, предложил мне и, когда я отказался, не закурив, положил их обратно. На минуту задумался и продолжал:

— Больше всего мне хочется, чтобы не умерло то замечательное, что проявила в людях Отечественная война. И чтобы люди узнали о героях, о которых еще ничего не написано. До войны мы учились в одной школе с Ваней Романовым. Вместе пошли на фронт, прямо со школьной скамьи. Он погиб. При каких обстоятельствах — никто не знал. И вот я решил это выяснить. Поехал в военный архив, нашел наградные листы, связался с частью, где он служил, разыскал людей, вместе с ним воевавших. Выяснилось, что этот девятнадцатилетний парнишка совершил подвиг. Отстреливался из пулемета до последнего патрона, а потом сам подорвал себя гранатой… Я два года потратил на сбор материалов, розыски его родственников и сослуживцев. И вот напечатал о нем статью.

Он протянул газету с портретом вихрастого паренька и большой статьей, в которой рассказывалось о его боевой жизни.

— Поверьте, я делаю это не ради личной славы или какой-то выгоды, продолжал он. — Мне хочется, чтобы о нем остался хоть какой-нибудь след, чтобы это имя не умерло. Теперь я собираю материал об одной девушке — Зине Клементьевой. Не слышали о такой? Она служила на Ленинградском фронте механиком-водителем танка и погибла в бою. Я видел ее несколько раз, и меня удивляло, как девушка может выдержать такие испытания. Я нашел ее друзей, родителей, теперь разыскиваю однополчан. Тоже собирается богатый материал. Кто же напишет о погибших, как не мы, участники войны? Их дела должны остаться для истории, и потому я не жалею своего времени.

Я проникался к нему все большей и большей симпатией. С какой неподдельной искренностью он говорил о своих товарищах и о фронтовой дружбе. Я хорошо его понимал.

Да, мы участники минувшей войны, в долгу перед мертвыми и живыми.

Сколько боевых историй протекало у нас на глазах, свидетелями каких подвигов были мы не раз, и все это осталось у нас в памяти! А об этом должны узнать люди — наши современники и те, кто будет жить после нас.

Что-то отвлекло меня тогда, я заторопился, он почувствовал это, поднялся и исчез за дверями, раскланявшись издали. Потом еще несколько раз приходил ко мне — сухонький, небойкий, интеллигентный человек, солдат, с характером твердым и мужественным. Когда дело шло о войне, о правде — он преображался. Десятки имен, фамилий мелькали в разговоре. События, мне, казалось, известные, приобретали неожиданно другую окраску — от детали, короткого эпизода, разговора с кем-то из очевидцев — документальности он придавал огромное значение. Десятки имен, фамилий — кроме своей! Этот странный человек не успел даже представиться. Да во время наших с ним бесед это как будто бы даже и не было нужно: он был воин, человек мне близкий, знакомый, родной. Он был мой единомышленник, хотя в последнюю нашу встречу и мне досталось на орехи — в моей документальной повести, публиковавшейся тогда, был непроверенный мною факт. Я слышал об одной фронтовой истории, беседовал даже и с очевидцами — правда, рассказывали они по-разному, но мне почему-то понравился один из вариантов рассказа, мне он показался более вероятным, да и человек, рассказавший этот эпизод, хорошо был мне знаком, и эпизод попал в книгу. И — оказался недостоверным. Десятки лет прошли после этой истории. Исчез, раскланявшись, по обыкновению, странный этот человек, чтобы больше уже никогда не появиться в моей жизни. Так я и не знаю дальнейшей его судьбы, но урок, преподанный им, я усвоил хорошо. Множество писем, десятки документов, бесконечные встречи с людьми — такова бывает цена одной-двух строчек в книге. Но я знаю, что строки эти — золотые. Это строки не моей книги, не моей биографии, это строки нашей общей биографии, строки ВОЙНЫ, строки жизни и смерти наших солдат. Смерти и бессмертия! И научил меня этому безымянный воин. И, может быть, это символично? Может быть, вообще жизнь более символична, чем мы думаем? Просто иной раз за суетой, за бегущим днем не успеваем мы прочитать эти символы. И снова, в который раз, всматриваюсь я в свои дневники, записи военных лет, читаю письма — и события, судьбы людские наплывают, набегают друг на друга, зацепляются невидимыми нитями, и требуется усилие воли, чтобы вырвать их из все тускнеющей памяти войны.

Казалось бы, ничем не примечательна эта случайная встреча в Союзе писателей. Однако она как-то по-особому отпечаталась в моем сознании, дала толчок тому, чтобы снова и снова вернуться к таллинским событиям более чем сорокалетней давности и вспомнить истории, которые долгое время оставались, как не открытые острова.

…Мне позвонили из Таллина, и я был обрадован, услышав знакомый голос моего давнего друга начальника музея дважды Краснознаменного Балтийского флота Владимира Ивановича Гринкевича (знатока военно-морской истории и энтузиаста своего дела, каких редко встретишь). Осведомившись приличия ради, как я живу, и, получив столь же короткий ответ, что живу в трудах праведных, он поспешил меня обрадовать:

— Есть для вас сюрприз. Срочно приезжайте!

— Что именно? — допытывался я.

— Вы, конечно, слышали о радиолокации, так вот, оказывается, она испытывалась в Таллине в сорок первом году!..

Я вынужден был признаться, что слышу об этом впервые.

— Не мудрено. Тогда все было засекречено, а сегодня у меня в сейфе лежит фронтовой дневник инженера Голева, он с локацией был в Таллине, в самые жаркие дни боев. Я уверен — это неизвестная страница в истории советской радиолокации, о ней должны узнать люди. Приезжайте скорее!

Звонок Гринкевича пришелся кстати. Как раз в эту пору я собирался в Прибалтику. Стало быть, остались считанные дни до встречи.

— Тем лучше! — сказал Владимир Иванович. — Жду!

Положив трубку, я старался припомнить, не видел ли я Голева в дни обороны Таллина? Нет, слышу о нем впервые. Тем больший интерес вызвало у меня сообщение начальника музея. И те несколько дней, что оставались до отъезда, из головы не выходил инженер Голев и думы о том, какие открытия сулит мне его фронтовой дневник, вероятно, чудом сохранившийся с тех далеких времен. Если есть дневник, то, возможно, жив и его автор. Я был полон желания узнать еще одну неизвестную страницу войны.

И вот я в Таллине. Встреча с Владимиром Ивановичем, как всегда, самая дружеская. Он открывает сейф, вынимает оттуда потрепанную, в вылинявшей голубой обложке общую тетрадь и протягивает мне бережно, как драгоценную реликвию.

— Вот это и есть дневник Константина Владимировича Голева. Ученый, кандидат технических наук, умер недавно и завещал дневник нашему музею.

Поблагодарив Владимира Ивановича, я отправился в гостиницу и остаток дня читал — жадно, с упоением, страницу за страницей, исписанные широким размашистым почерком то чернилами, то карандашом, судя по всему, писалось наспех, второпях. И то, что я узнал из этой тетради, послужило материалом для небольшого документального повествования, воскрешающего еще одну неизвестную страницу войны.

…Он проснулся рано, еще не было шести. Проснулся от скрипа кровати, напоминающего противно-назойливый мышиный писк. В круглом зеркальном трюмо отражалось его роскошное ложе… Он подумал: кому нужна такая громадина вилла, и эта спальня с узорчатым потолком и скользким паркетом, как в танцевальном зале, и широченная французская кровать, на ней может разместиться солидное семейство. А жили всего двое: владелец фирмы готового платья и его супруга, красавица, знаменитая манекенщица, «таллинская звезда», каждый сезон гастролировавшая в Париже. Едва в Эстонии запахло революционными преобразованиями, господа поспешили унести ноги в Швецию.