ТУФЛИ БОРИСА ГОДУНОВА

В дождливое сентябрьское утро 1920 года к зданию Можайского уездного комитета комсомола подошел долговязый босой детина в короткой не по росту, видавшей виды шинели. Под навесом он долго и тщательно вытирал о половик огромные покрасневшие ступни.

У сторожихи, выметавшей груды окурков, спросил, где можно повидать секретаря. Босые пешеходы в тот нелегкий двадцатый год не были редкостью. Но сегодня даже непросыхающая лужа у почты подернулась ледком…

В здание укома подозрительного человека тетя Вера не пустила, а секретаря вызвала.

Перед секретарем, бойким темноглазым пареньком, предстал босоногий великан. Секретарь зорко оглядел гостя и представился:

— Александр Жаров.

Детина предъявил красную книжечку — мандат политинструктора губкома.

Наум — так звали инструктора — вскоре уже сидел в теплой каморке сторожихи, с наслаждением тянул из блюдечка горячий и густой морковный чай, который ему наливала тетя Вера из белого пузатого чайника в голубых цветах. И рассказывал секретарю, управделу и тете Вере:

— Приехал я в Можайск навестить друга. Сошел с поезда. Случайно узнал, что около станции находятся бараки с красноармейскими частями, — завтра они едут на фронт. Не смог сдержать ораторский пыл и пошел держать напутственную речь. Принимали ребята горячо, но один ехидно заметил, что, мол, вместо «политремонта» лучше бы наладить им починку обуви — в худых лаптях бить белополяков несподручно… Ну, я ему и отдал сапоги.

Тетя Вера всплеснула руками, секретарь выразительно посмотрел на управдела.

— Да, вы еще незнакомы, — сказал Жаров. — Мой управдел — Денис Касьянович Миронов, сокращенно: Декамирон.

Молчаливо-угрюмый, с испитым, в оспинах лицом, Декамирон с укоризной взглянул на секретаря.

— Он тебя и обеспечит обувью. А пока знакомься с нашими протоколами да рассказывай, как там в Москве, в губкоме.

Часа через два Наум в присутствии Жарова и безмолвного Декамирона уже примерял ботинки в торговом ряду. Но увы!

сокрушенно-иронически резюмировал секретарь, как видно, нечуждый поэзии. И тут же перешел на прозу.

— Ну, Наум, можно жить на свете, когда рядом Декамирон. Будет тебе обувка первый сорт. Зашагали, брат, в школу. А оттуда как раз в Ямскую слободу. Там наши комсомольцы проведут наглядную агитацию. Посмотришь, как работают, дашь указания.

В школе уже кончились занятия. В пустынных и гулких коридорах резко пахло карболкой. Только из зрительного зала доносился неразборчивый говор и грохот передвигаемых скамей. Как выяснилось, репетировали пьесу Мольера «Жеманницы».

Жаров вызвал руководителя спектакля, учителя литературы Николая Николаевича Фроловского и попросил разрешения выбрать в бутафорской что-нибудь подходящее «для всероссийских ног Наума».

Учитель вначале объявил ему строгий выговор за опоздание на репетицию, а про выдачу реквизита и слышать не хотел. Однако, увидав в окно уныло маячившую фигуру великана, сдался.

— Ну что ж. Вашему богатырю впору лишь туфли Бориса Годунова. Берите, но с отдачей.

Учитель оказался прав. Только огромные театральные туфли и подошли, зато чувствовал себя в них Наум отлично: ногам было мягко, тепло, просторно.

Вдоволь нахохотавшись, артисты, Наум и секретарь укома комсомола неприютным осенним вечером двинулись в подгородную слободу. А управдел повернул обратно, сказав Жарову, что надо подыскать Науму ночлег.

Шли мимо бесконечных, давно опустевших огородов с увядшей картофельной ботвой. Изредка встречались одинокие прохожие: еле перебирающийся через лужу инвалид на костылях или красноармеец, что возвращался из госпиталя в глухо застегнутой буденовке, в поддуваемой ветром шинелишке, с буханкой хлеба под мышкой.

Прихода «артистов» ждали с нетерпением. На избе-читальне белело объявление: такого-то числа состоится спектакль, а весь доход от него пойдет на нужды детей бедняков. Ретивый местный художник, где-то увидавший портрет Мольера в огромном завитом парике, старательно нарисовал под объявлением невообразимое звероподобное существо.

Однако плакат делал свое дело: прохожие невольно останавливались. Собралась не только молодежь, пришли и бородатые дяди; скептически-доброжелательно посмеивались да обильно дымили цигарками.

Что, казалось бы, этим людям за дело до каких-то французских жеманниц и галантных кавалеров XVII века? Но такова уж сила подлинного искусства! И старики и молодухи сидели не шелохнувшись. А парни, раз или два по ходу действия пустив по крепкому соленому слову, затихли.

Наум до сей поры ни в грош не ставил классику. Про себя он решил «пропесочить» можайского секретаря за безыдейщину на культфронте. Но сам того не замечая, с интересом следил за происходящим на сцене.

В перерыве Жаров спросил его, нравится ли спектакль. Наум признался:

— Здорово, братцы, вы это представили… — Но вдруг спохватился: — Я-то лично сроду не читал этого самого Мольера. Только на вашем месте я дал бы какое-нибудь идейное, близкое народу представление. Демьяна Бедного продекламировали бы, что ли…

— Стихами Демьяна мы иногда заканчиваем свои митинговые выступления, — сказал Жаров. — Это ты прав. Иногда так хочется вплести в речь какое-то яркое, огневое слово. В рифму, конечно.

— Присматриваюсь к тебе, брат Саша, и с огорчением вижу, что будешь ты рифмачом. А рифмачи нужны ли сейчас революции?

— А Демьян Бедный?

— Разве что Демьян… Так ведь он один.

— Ну, Наум, это разговор длинный. Впрочем, вот и антракт кончился.

По окончании спектакля публика, отбивая ладони, вызывала артистов. И успокоилась, лишь когда Жаров, успевший снять кружевные манжеты кавалера Лагранжа, поднялся на сцену и, поглядывая время от времени на Наума, прочитал «с выражением», как учил Фроловский, две басни Демьяна Бедного. Когда аплодисменты утихли, Жаров перешел к делу:

— Обувь для детей будет выдаваться в этом же помещении завтра в двенадцать часов. Необходима справка о бедняцком состоянии и о наличии в семье ребят восьми- и девятилетнего возраста. Все получившие обувь обязуются обеспечить явку детей в школу.

Когда стали расходиться, Жаров подошел к Науму.

— Вот так, дорогой товарищ инструктор губкома, решили бороться мы с неграмотностью и нищетой. Будут ли критические замечания?

Наум молча пожал ему руку.

Когда возвращались в город и подходили к Чугунному мосту, раздался вдруг дикий свист. Из темноты вынырнули какие-то фигуры. Жаров и двое артистов выхватили револьверы и щелкнули курками. Фигуры исчезли.

— У нас еще не совсем спокойно, — тихо сказал Жаров Науму. — В прошлом году в Карачаровской волости произошло белогвардейское восстание. Все наши комсомольцы поголовно состоят в частях особого назначения. Иногда после укомовских заседаний приходится вступать в схватку с подобными элементами.

Он указал револьвером в темноту.

Около укома их встретил Декамирон и предложил Науму ночевать в соседнем доме. Наум наотрез отказался. Отказался и от перины с одеялом, что заботливо принесла сторожиха тетя Вера в кабинет секретаря. Инструктор губкома самым серьезным образом утверждал, что сны на столе под шинелью гораздо слаще.

На другой день он уезжал. Сыпался мелкий беспросветный дождь. Все в тех же туфлях, да еще под зонтом сторожихи, Наум, провожаемый комсомольцами, шел на вокзал.

На вокзале Наум провел беседу с частями, уезжавшими на фронт.

Через десять лет поэт Александр Жаров в одной из своих поэм писал о том, как выступал Наум и что было дальше.