III

А вернувшись с горы, Моисей принес с собой закон господа. Прежде не было закона. Принес и читал его старейшинам, и были там великие и мудрые слова:

«Не делайте себе богов из серебра и богов из золота не делайте, а сложите мне алтарь из земли и на нем приносите жертвы».

«Кто побьет отца своего или мать — умрет. Кто поносит отца своего или мать — умрет».

«И если дерутся двое мужчин, и поразят беременную, и нанесут вред ее младенцу — да будет око за око и зуб за зуб, рука за руку, язва за язву, вред за вред».

«И если вора изловят ночью и убьют — нет в этом убийства. Если же над ним взойдет солнце прежде, чем он умрет, — смерть и тому, кто убил его…»

«Не озлобляйте пришельца и не обижайте его, ибо душа его вам ведома — сами были пришельцами в Египте. И вдову и сирот не озлобляйте, ибо, если вы их обидите и они, застонав, возопят ко мне, — услышу их и разгневаюсь, и в ярости побью вас мечом. И станут жены ваши вдовами и дети ваши сиротами».

«Шесть лет засевай землю свою и собирай плоды, а на седьмое лето дай ей отдых. То же сделай и с виноградом и с маслинами».

И много еще всяких мудрых и святых слов. А под конец господь возгласил устами Моисея: «Слушай, Израиль! Вот посылаю ангела моего пред лицо твое, да охранит путь твой и введет в землю, которую я тебе уготовил. Слушай его и не ослушайся, ибо имя мое на нем. И если послушаешь и сделаешь все, как повелю, — буду врагом врагов твоих и воспротивлюсь противникам твоим. И благословлю твой хлеб, и твое вино, и твою воду, и отвращу от тебя недуг, и число дней твоих умножу. И устрашу все народы, мимо которых пройдешь, и обращу всех твоих противников в бегство».

И Моисей записал все эти божьи слова в большую книгу и объявил, что торжественно и всенародно прочитает их. Люди радовались предстоящему зрелищу и новой теме для бесконечных рассказов, и все были довольны.

Моисей велел соорудить у подножия горы большой каменный алтарь, а вокруг еще двенадцать поменьше, по числу колен израилевых. Алтари предстояло сооружать молодым, которым также приказано было собрать сухой травы, хвороста, сухого навоза — вообще всего, что может гореть, на чем можно было бы жечь жертву богу.

Авирон был счастлив, что и он может приложить руки к святому делу, что в посвященных богу алтарях будет и его камень. И камень Авирона всякий раз был самый тяжелый, и охапка топлива в его руках самая большая; он ободрал кожу, собирая самый сухой хворост, дрожал от напряжения и был весь в поту.

Иные из молодых, пользуясь тем, что старшие не надзирали за их работой, разлеглись на солнце или бегали, гоняясь друг за другом, но Авирон пристыдил их.

— Что вы делаете? — сказал он. — Как вам не стыдно? Вы же служите делом своим богу! Ведь это он будет принимать жертву на этих камнях, и к его стопам подымется дым от хвороста, который мы носим. Или вы думаете, что божий алтарь можно соорудить шутками и ленью?

Юноши устыдились, ревностно взялись за дело, и двенадцать каменных алтарей словно выросли у подножия горы. По обе стороны от каждого лежали большие кучи сухого топлива. А возле главного алтаря высились его целые горы.

Еще задолго до полудня стали собираться люди, и вскоре они окружили место жертвоприношения большим полукольцом. Кто стоял, кто сидел, кто молчал, кто разглагольствовал, но все поглядывали на кущу Моисея. Она стояла на невысоком пригорке, и ее было видно со всех сторон. Ее окружали все семьдесят старейшин, они же и собирались приносить жертву.

Вот вокруг кущи Моисея зашевелились — должно быть, вышел и он. Так и есть! Он вышел, и видно, как несет в обеих руках книгу слов Еговы. Авирон от полноты душевной не устоял на месте — побежал; побежал навстречу Моисею, чтобы быть ближе к нему, чтобы отшвырнуть камень с его дороги. Он так любил его сейчас, так бесконечно любил!.. И бежал, сколько хватало сил, чтобы хоть бегом успокоить себя немного.

Степенно и размеренно шел Моисей, сомкнув уста. Старейшины пробовали заговорить с ним, но он не отвечал и был весь как каменное изваяние бога.

— Жаль, что божьи слова запечатлены на папирусе, — говорил один из семидесяти. — Почему ты не попросил бога написать заповеди на камне или на меди? Ведь папирус — это папирус, а не камень и не медь. То было бы на сотни лет…

Моисея как будто поразили эти слова, он даже задержался на миг, или, быть может, это лишь показалось, потому что не шевельнул ни единым пальцем и ни слова не произнес в ответ. Старейшины, видя, что завязать беседу не удается, замолчали и сами и дальше шли так же степенно, как и пророк. Да так и следовало — ведь на них были обращены все взгляды.

Вот и алтари. Народ широко расступился, пропуская своего пророка. Моисей подошел к главному жертвеннику и, упав на колени, стал громко молиться. Народ хотел повторять слова его молитвы, но, разумеется, не мог, и каждый молол обрывки фраз, которые доводилось расслышать у соседа справа или у соседа слева.

В то время как все опустились на колени, безбожный Корей со своей женой и детьми стоял на ногах и громко хохотал над тем бредом, в который превращались слова Моисея, пройдя через тысячи ртов. Авирону все это приходилось слушать, потому что ему не удалось протиснуться вперед: со старейшинами идти было неловко, а как только они прошли, народ так напер, что юношу совсем оттерли в сторону. И он очутился неподалеку от Корея и вот теперь слышал весь этот глум и смех. Он хотел молиться искренно, однако эти шутки и насмешки убили в нем религиозный порыв, и он, как ни старался, не смог вновь сосредоточиться.

Да это и впрямь было трудно. Солнце мучительно припекало голову, а острые каменья резали колени. Где-то там, впереди, возле Моисея, возможно, и совершалось что-то великое, святое, но здесь ничего не было ни видно, ни слышно, и пока святость доходила сюда, минуя тысячи людских тел, проходя через тысячи раскрытых от зноя ртов, от нее уже ровным счетом ничего не оставалось, и здесь она была уже только равнодушием и обязанностью, как и все это коленопреклонение.

И Авирон стал осматриваться вокруг, и в голове у него зашевелились разные посторонние мысли. Вон стоит на коленях толстый Иелиил, сложив руки на брюхе; его маленькие свиные глазки сонно прищурились, ища на земле наименее освещенный предмет, чтобы отдохнуть от слепящих лучей солнца. Хоть он и стоит в молитвенной позе, но сразу видно, что мысли его далеко, и Авирон даже знает где — в Египте. Иелиил был там десятским над своими же земляками, сам не работал, а только приказывал; к тому же он прирабатывал тем, что резал людям скот, беря себе, по обычаю, лучшие части и продавая их кому хотел — своим или египтянам. И уж так неохота было ему оставлять Египет, страх как неохота! Но что он мог сделать против воли целого народа — пришлось уходить. И он ушел, но мысленно не перестает упрекать Моисея; и потому стал ближайшим приятелем безбожника Корея. И теперь улыбается жирными губами каждой его шутке и едва заметно кивает головой, хотя остаться стоять, как Корей, у него и не хватило смелости.

А вот Малехет. Она еще молода, но у нее так много детей, что выглядит уже старухой. Ей и помолиться некогда: то надо шить на детей, то родить следующего. Но она и не боится бога. «Ну что ж, — говорит, — он дал мне столько детей, что сам видит — когда же мне молиться?» И кажется, она права: дети ее — молитва ее.

А теперь стоит она на коленях, тонкая, как побег, и просто отдыхает, потому что даже не стоит, а села, прикрыв ноги. Ей так редко доводится посидеть спокойно, что она рада и этому случаю.

А где же Асха?

Где глаза, которые милы Авирону больше всех на свете? Где она стоит на коленях и какую молитву шепчут ее губы прямо господу в уши? О, как хотел бы Авирон опуститься на колени рядом с нею, и как молился бы он тогда, глядя хоть на ее тень!..

И от этого воспоминания в груди у него потеплело, и он забыл и Корея и боль в коленях и стал про себя молиться:

«Помоги мне, боже, жениться на Асхе, потому что я люблю ее. Я буду вставать до рассвета, чтобы принести воды и вымыть ей ноги, и ложиться поздно ночью, чтобы успеть сделать ее вечернюю работу. В праздник и в будень умащу ей драгоценным елеем волосы, сам с любовью вырежу ей сандалию и повяжу ремень на ее ноге. И первенца моего посвящу тебе, о Адонай, и десятого барана из стад своих сожгу пред тобою. Дай мне Асху, боже! Волею своей смягчи сердце отца ее и рукою своей преклони его желание…»

И после этой молитвы ему захотелось увидеть Асху, и он, воспользовавшись тем, что все уже поднялись с колен, тоже встал и пошел искать. Но долго слоняться в толпе было неловко: жертвоприношение, верно, уже началось, впереди показались дымы, а люди хотя и встали, но пребывали в молитвенном смирении. К тому же вместо Асхи Авирон наткнулся на своих, и отец, сурово зашипев, велел ему стать рядом.

Авирон не мог ослушаться и стал возле брата Датана, хотя безнадежно утратил уже молитвенное рвение. Датан, сохраняя внешнюю набожность, то и дело улучал минутку, чтобы шепнуть брату что-нибудь ехидное, язвительное.

— Молчи… Прошу тебя, молчи, — тихо говорил Авирон брату.

Ему больно было слушать поношение пророка, высшего среди людей. А кроме того… это будило в душе его сомнения, а он не хотел их. Ему так уютно было в его вере, он так любил свой искренний пыл и свою молитву, что просто не хотелось выходить из этого душистого сада на полное пыли и смеха житейское торжище. Сомнение — ненасытный змей. Ему даешь руку — он хочет сердце, ему даешь день — он хочет жизнь.

Тут люди вдруг подняли крик и далеко, далеко по пустыне разнесся стоустый гомон, пугая одинокого орла на падали.

— Что? Что случилось? Чего кричат?.. — суетливо спрашивал Авирон.

— Разве я не так же знаю это, как ты? — отвечали ему.

Пока отец, заинтересованный происходящим, разинул рот и, приподнявшись на цыпочки, пытался хоть что-нибудь увидеть, Авирон потихоньку отошел и стал протискиваться вперед.