— Видели, — согласился Шилков.

— А вот где — не могу вспомнить.

— Девичья память, — пошутил он. — Хотя, собственно говоря, разве вспомнишь всех, с кем встречаешься на улице?.. — Он чуть не сказал «в автобусе», но вовремя спохватился.

Дробышева ушла. Он снова раскрыл лежащую на столе папку, пробежал первые строчки показаний и поймал себя на том, что думает о постороннем. Он досадливо поморщился: что за черт, какое-то мальчишество, а самому все-таки двадцать семь лет. Не знал он, конечно, что и Ася долго вспоминала и наконец-то вечером вспомнила, где она видела этого высокого мужчину. Он только был тогда в штатском, поэтому, верно, она и не узнала его сразу.

Вечером за ней зашел в общежитие и буквально вытащил ее в театр Борис Похвиснев. Ей не хотелось идти, но он упросил ее… Борис ей не очень нравился, она мало знала его, этого красивого самоуверенного юношу. Они познакомились на институтском вечере, и потом все девушки наперебой уверяли Асю, что Борис влюблен в нее по уши.

«Значит, его фамилия — Шилков», — неожиданно подумала Ася в антракте.

Жизнь капитана Шилкова сложилась нелегко. Восемнадцати лет — возраст, когда только начинают любить и понимать жизнь, — его призвали в армию, и он ушел из своего родного села Большие Броды, не предполагая, что больше ему никогда не доведется увидеть родной дом, мать, могилу отца, убитого в тридцатом году кулаками. Трудными были фронтовые дороги — думать о себе было некогда. Однажды ему показалось, что он полюбил санитарку Валю, но она погибла в одном из боев, и ничего, кроме горечи, злобы на гитлеровцев да острого желания расплатиться сполна и за эту смерть, у Шилкова не осталось.

До Берлина он не дошел: ему раздробило кисть левой руки, и День победы он встретил слушателем следственной школы, куда его, молодого коммуниста, направил политотдел.

И вот уже несколько лет, закончив школу, он работает в этом городе, снимает комнату у старушки — преподавательницы пения — за полтораста рублей в месяц, иной раз пьет с ней вечером чай с вареньем и с удовольствием слушает ее рассказы о Шаляпине и Собинове: когда-то старушка пела в хоре Мариинского театра и была ученицей «самого Милия Алексеевича Балакирева».

— Не понимаю я вас, молодежь, — говорила она. — Разве мы в свое время не работали? А ведь умели веселиться. А вы? На работу — к девяти, с работы — после девяти…

— После двадцати одного, — отшучивался Шилков.

— Вот именно, даже время называете как-то не по-человечески. Вы и девушкам свидания так назначать будете: «Жду вас в двадцать ноль-ноль»? Ничего, что я беспартийная, я понимаю — у вас особая работа. Но никогда я не поверю, чтобы от вас требовали такой… такого… как бы это сказать… пуританизма, что ли?

Шилков смеялся, говорил, что ему интереснее всего с ней, с хозяйкой, а старуха нападала снова:

— Если хотите знать, вы тюлень. И не женитесь никогда — ваша жена будет несчастным человеком.

Пейте лучше чай, я приготовила для вас брусничное варенье.

Сама того не желая, она больно задевала его. Ей и в голову не приходило, что часто после таких разговоров ее постоялец долго не мог уснуть, выкуривая одну папиросу за другой.

Шилков думал о том, что так продолжаться не может, что надо изменить образ жизни — сходить в театр, что ли, или заглянуть хоть раз во Дворец культуры на танцы. Но с утра начинались дела, и он забывал о театре, Дворце культуры и о своем одиночестве. Были у него в городе знакомые — люди, с которыми его когда-то столкнули дела и к которым он искренне привязался. Но по-настоящему он был все-таки привязан только к семье Пылаевых.

Впервые он появился в доме Пылаевых после того, как вместе с Сергеем Андреевичем участвовал в одной из операций. Тогда, вместо того чтобы отпереть дверь, человек, к которому они пришли, начал стрелять. Пули буравили дверь. Шилков, услышав последний, восьмой выстрел, понял, что шпиону понадобится несколько секунд на то, чтобы зарядить пистолет новой обоймой. Он высадил дверь плечом и сам упал, не рассчитав силы удара. Это его спасло: по нему стреляли в упор, трудно было промахнуться с двух метров, и одна пуля чиркнула его по плечу.

Рана Шилкова оказалась пустяковой, но когда ему сделали перевязку, Пылаев заставил его сесть в машину и повез к себе, хотя Шилков требовал, чтобы его отвезли домой, и клялся честно лежать в кровати. Две недели Шилков прожил у подполковника.

Пожалуй, за многие годы он впервые по-настоящему почувствовал, что такое семья. И всякий раз, бывая потом у Пылаевых, он неизменно уносил с собой часть того ровного душевного тепла, которым эта семья щедро делилась с ним.

И сейчас, собираясь в командировку, Шил-ков непременно хотел забежать к Пылаевым: что говорить, ему будет не хватать их там, в Нейске.

Он зашел к ним вечером в субботу; поезд уходил наутро. Но, войдя в прихожую, он понял, что пришел не вовремя, хотя все и обрадовались его приходу.

— Мы — в театр, — объявил ему Пылаев. — Как ты насчет развлечений?

Вопрос был задан лукаво: Пылаев отлично знал, что его бывший помощник в лучшем случае ходит в кино.

— Ну, конечно, он пойдет с нами, — заявила Нина Георгиевна. — Билет купим с рук — авось, какой-нибудь влюбленный поссорится со своей подругой и билет достанется нам.

— Идем, — решил Пылаев. — И никаких разговоров, товарищ капитан. Раз мой домашний генералитет решил — надо выполнять.

По дороге в театр женщины — мать и жена Пылаева — посмеивались над смущенным Шилковым:

— А вы бы хоть спросили, куда мы вас ведем…

— В театр, — уныло отвечал Шилков под дружный смех Пылаевых.

Вдруг Нина Георгиевна сказала серьезно:

— А я вот иду и волнуюсь. Сегодня Луизу Миллер играет моя ученица, Татаринова; господи, ведь давно ли девчонкой она была!

Она рассказала, что в четвертом классе нынешняя артистка была сорванцом, да таким, что и мальчишки не могли угнаться за ней по части всяких выдумок. Это надо было уметь — провести под партами «канатную дорогу» из ниток и на уроке пересылать с первых рядов на «Камчатку» записки.

— Иду и волнуюсь. А чего — и сама не знаю.

Сидя в ложе, вдали от Пылаевых, Шилков смотрел на людей, на ровные ряды партера, на галерку, уже до отказа забитую молодежью. И неожиданно для себя почувствовал, что в этой непривычной обстановке ему хорошо и покойно.

Актриса Татаринова, игравшая Луизу, не произвела на него поначалу впечатления — просто очень миловидная, скромная девушка вышла на сцену и говорила обычным, каким-то «домашним» голосом. И когда зал шумно аплодировал ей, Шилков понял, что он, конечно, мало разбирается в искусстве.

В антракте он встретился с Пылаевыми.

Все пошли в буфет, сели за столик: женщины потребовали лимонаду, мужчины — пива.

Капитан огляделся и вздрогнул: в буфет вошла Ася с высоким красивым юношей. Пылаев заметил, что Шилкову не по себе, и проследил его взгляд. Он увидел, как юноша пододвинул спутнице стул и жестом завсегдатая подозвал официанта. Девушка Пылаеву понравилась, молодой человек — не очень. Он недолюбливал красивых мужчин.

Ася увидела Шилкова в следующем антракте и, кивнув ему, отошла от своего спутника.

— Здравствуйте, товарищ Шилков. Простите меня еще раз, но… я хотела бы знать… понадобилось ли вам то, что я рассказала?

— Ну, — засмеялся Шилков, — сейчас я никак вам этого не смогу сказать. Я понимаю, вас интересует другое — судьба отца. Будем надеяться, мы что-нибудь выясним. Но, простите, вас ждут…

— Ничего, — махнула рукой Ася, едва заметно поморщившись, и тут же улыбнулась. — А знаете, я ведь вспомнила, где видела вас: в автобусе, по дороге из Солнечногорска.

Молодой человек подошел к ним и, щелкнув каблуками, наклонил голову. Шилков взглянул на него и протянул Асе руку.

— А вот теперь уже меня ждут, — сказал он.

Пылаевы в один голос спросили Шилкова, кто эта славная девушка, с которой он только что разговаривал. Шилков ответил «знакомая», и никто, казалось ему, так и не понял, почему он улыбнулся при этом.

Но они поняли всё, да и нетрудно было понять, что творилось в его душе, — для этого вовсе не надо быть следователем.

Домой он вернулся в первом часу. Хозяйка ждала его, и когда он лукаво спросил, не знает ли она, где он был, старушка всплеснула руками:

— Батюшки, неужели сагитировала?

Лежа на диване, Шилков долго не мог уснуть, курил, припоминая историю с Дробышевой. Он думал о том, как начнет следствие в Нейске, потом мысленно снова вернулся к Асе.

— Вот дурень, — неожиданно громко сказал он и, рассмеявшись, погасил свет…