6. Предложение Гаркавой

Тяжело переживал и Колчанов размолвку со своим шефом. Он терял больше, чем научного руководителя и наставника: он терял друга, хорошего старшего товарища, умного, заботливого покровителя, готового всегда прийти на помощь.

Вчера вечером перед сном они встретились в гостинице, но Сафьянов даже не взглянул на своего ученика.

Чтобы хоть как-то отвлечься, Колчанов с утра ушел вместе с Шуркой Толпыгиным в ремонтно-механическую мастерскую рыбозавода заклепать пробоины в днище лодки, хотя эту работу с успехом мог бы выполнить и один Шурка с помощью слесаря. Во втором часу дня, когда все пробоины были заклепаны и Колчанов с подручным замазывали заплатки суриком, в мастерской появилась Лида. Шумно здороваясь на ходу с молодыми рабочими, она прошла в угол, где возился с лодкой Колчанов, и, как всегда улыбающаяся, жизнерадостная, пышущая завидным здоровьем, долго по-ребячьи трясла ему руку. Все нравилось Алексею в Лиде — ее броская красота, искренность и прямодушие, наконец, живой, практический ум; не нравилось одно — некоторая грубоватость, в чем-то похожая на манеры залихватских парней.

— Я за тобой, Алеша, — говорила она бойко. — Иван Тимофеевич послал, он еще с утра ищет тебя.

— Что случилось?

— Мой руки и пойдем, по дороге расскажу.

— Шура, — обратился Колчанов к Толпыгину. — Ты кончай с лодкой, а потом столкнете ее на воду. Жди меня у лодки.

Когда они вышли на улицу, Лида не сразу сказала, зачем потребовался Колчанов Званцеву.

— Ты молодец, Алеша, — проговорила она серьезно.

— Я не для похвалы поступил так.

— Да разве я не знаю тебя! Конечно, не для похвалы, за это и молодец. А то, что разладилось с Николаем Николаевичем, — не беда, не век тебе быть при нем в учениках.

— Так-то оно так, но мне жаль Николая Николаевича. Обидел я, кажется, старика…

— Ничего ты не обидел его. Просто он не привык терпеть возражений, а тут вдруг верный ученик, а главное, незаменимый помощник, — подчеркнула она, — нате-ка, встал на дыбы! Он не о твоей диссертации печется, а о своей монографии «Рыбы Амура».

— Кончим об этом, Лида, ты все не так понимаешь.

— Это еще надо разобраться, кто не так понимает…

— Ты искала меня, чтобы поссориться?

— Ну ладно, Алеша, не сердись. Я понимаю, что тебе нелегко. Ты вот что скажи мне: какие у тебя сейчас планы?

— Ехать в Хабаровск и там все решить.

— Что именно?

— А то, чтобы не включали меня в экспедицию Николая Николаевича и утвердили мне как плановую тему испытание аппарата Вальгаева непосредственно на Бурукане.

— А если не утвердят? — девушка испытующе посмотрела в лицо Колчанову.

— Буду добиваться, чтобы утвердили.

— Не утвердят, — убежденно сказала Гаркавая. — Ты же знаешь отношение к аппарату Вальгаева в институте. Да и не только в институте. В Амуррыбводе тоже не считают его перспективным. Кстати, я — тоже.

— Не утвердят — буду проситься, чтобы оставили по-прежнему заведующим биологическим пунктом. Теперь его не ликвидируют, поскольку на Чогоре работает нерестово-выростное хозяйство. А попутно испытаю аппарат Вальгаева на Бурукане.

— Один, своими силами?

— Ребята из бригады помогут. Я уже договорился с ними.

— А не принял бы ты вот такой план, — заговорила Лида решительно и напористо; видно, она давно подготовила это и только теперь подобрала подходящий момент. — Ты, конечно, поезжай в институт и добивайся там своего. Одна только просьба к тебе — не отступаться от озера Чогор.

— От Чогора не отступлюсь ни при каких условиях, — решительно произнес Колчанов. — Пусть это будет мне стоить чего угодно, вплоть до увольнения из института…

— Думаю, что до этого не дойдет, — возразила Гаркавая. — Так вот, слушай самое главное. У нас в райкоме возникла интересная идея — превратить Чогорскую молодежную бригаду в районную рыбоводно-рыболовецкую школу. А тебя привлечь в качестве директора или руководителя этой школы. На общественных началах. Составим программу, учебный план, и мы с тобой будем читать лекции по ихтиологии.

— Нет, Лида, — Колчанов решительно замотал головой, — от этого меня уволь. Ты же знаешь, что я заканчиваю аспирантуру, мне нужно писать диссертацию — материал для нее уже готов. А ты хочешь превратить меня в самого натурального практика-рыбовода!

— Ты утрируешь, Алексей, — серьезно сказала Гаркавая. — Я прошу помочь делу, в котором в одинаковой степени заинтересованы и теоретики, и практики, и все мы, советские люди.

— А я не хочу, понимаешь, — упрямо твердил Колчанов. — Не хочу и не могу заниматься этим делом.

— А ты не забыл, что в кармане у тебя комсомольский билет?

— Это что, угроза?

— Нет, Алеша, я просто хочу напомнить тебе еще кое о каких твоих обязанностях, кроме науки.

— Ну, знаешь! — возмутился Колчанов. — Кому что дано! Некоторым, например, нравятся чины…

— Ты на что это намекаешь? — Лида повысила голос, зло сощурила свои красивые глаза: они потемнели и стали еще выразительнее. — Значит, гениям — неука, а бездарным — комсомольская работа? Да как тебе не стыдно, Алексей! Ты же превосходно знаешь, что и как привело меня в райком комсомола…

Лида умолкла, тяжело дыша. Угрюмо молчал и Колчанов. Они подходили к зданию райкома партии.

— Не знала я, что ты можешь быть таким жестоким и несправедливым, — полным горечи голосом проговорила Лида, когда они поднимались на крыльцо. — Для него же делала все, хотела добра ему… — Последние слова она произнесла почти шепотом — что-то сдавило ей горло. Она торопливо достала платочек, беззвучно всхлипнула, вытерла слезы, стараясь сделать это незаметно. Колчанов настороженно посмотрел на нее.

Поистине, всему бывает предел. Разве мог он понять сейчас все, что происходило в душе Лиды? Горечь безответной любви, обида за унижения, которые она — гордая, с достаточным запасом собственного самолюбия — все время стоически переносила во имя хотя бы одного доброго взгляда Колчанова, — все сейчас вдруг обнажилось для нее во всей своей сути. Непостижимым усилием воли она сумела взять себя в руки, лицо ее сделалось столь же суровым, сколь и красивым в своей строгости, глаза вмиг высохли. Нет, она никогда не простит Колчанову!

— Что с тобой, Лида? — испуганно спросил Колчанов, озабоченно заглядывая ей в глаза. — Неужели это мои слова так обидели тебя?

— Слова? — Гаркавая презрительно усмехнулась. — Если бы только слова! Хватит об этом, — властно произнесла она, решительно открывая дверь в приемную секретаря райкома партии.

Иван Тимофеевич Званцев принял их не скоро — кто-то уже был у него. Они отсидели более получаса. Гаркавая не произнесла ни одного слова. Напрасно Колчанов бросал многозначительные реплики о погоде, о затянувшихся сроках межени на Амуре, — девушка молчала, уткнувшись в газету. О деле он даже не заикался: мог снова возникнуть спор.

Но вот дверь из кабинета Званцева отворилась. Из нее вышел профессор Сафьянов. Вслед за ним показалась сухощавая, слегка сутулая фигура секретаря райкома.

— Ну, где пропадал? — как ни в чем не бывало про гудел профессор, с напускной строгостью хмуря свои белесые широкие брови. — Нам, братец, пора уж и на Чогор.

Немного обескураженный столь резкой переменой в поведении шефа, Колчанов вскочил:

— Моторка готова, Николай Николаевич.

— Вот и хорошо, будем собираться. Я жду тебя в гостинице.

— Вы, Николай Николаевич, моторкой? — удивился Званцев. — Нет уж, мы не так бедны, чтобы для вас не сумели организовать катер. Кстати, мне тоже нужно взглянуть на нерестово-выростное хозяйство. А моторку Алексея Петровича возьмем на буксир.

— Я бы хотел своим ходом идти, Иван Тимофеевич, — возразил Колчанов. — Нужно проверить одно наблюдение. Кажется, я нашел интересное место выпаса толстолоба…

— Добре, — согласился Званцев. — Прошу заходить, — весело пригласил он Колчанова и Гаркавую. — А вам, Николай Николаевич, я позвоню в гостиницу, как только будет готов катер. — И он легкой походкой направился в кабинет. — Давно ждете? Час, два? — озабоченно спросил он гостей. — Засиделись мы тут с профессором.

К его моложавому лицу удивительно шла седина на висках и полоса седины по самой середине аккуратно зачесанного назад былого чуба. Она придавала его живой, подвижной фигуре не то что солидность, а скорее говорила об умудренности большим жизненным опытом, вызывала невольное чувство симпатии к нему. И не только это привлекало симпатии к Званцеву — одному из первых строителей Комсомольска-на-Амуре. Сам он был удивительно добр и приветлив, тактичен даже в гневе; о нем часто можно было слышать: «Редкой души человек!»