Я окажусь на кухне, где у плиты крутится мама, а за столом сидит папа. Родители будут пить терпкий кофе, а я — сладкий горячий кисель.

— Солнышко, не лей так много варенья, — будет приговаривать мама, а я все равно буду загребать его ложкой и укладывать на тонкий румяный блин.

Позабыв о своей газете и мобильном телефоне, который верещит с утра пораньше, папа с мамой обсуждают поездку к морю. Куда-то исчез телевизор, и поэтому мама не ест автоматически, с большим интересом следя за перипетиями утреннего сериала, чем за вкусом поедаемого завтрака. Передо мной на столе нет гаджетов, чтобы одной рукой есть, а второй — лениво играть в очередную бессмыслицу.

— Говорила я тебе, не жадничай.

Непослушное варенье стекает по рукам и подбородку. Мама протягивает желтенькое кухонное полотенце, но тонкая и белая ручка забирает его прежде, чем я протягиваю к нему липкие пальцы. Я вижу перемазанную вареньем девочку. В одной руке она держит полотенце, а второй — умудряется гладить полосатого кота у себя на коленях. Это я. Мне чуть больше четырех лет.

— Мулзик, блысь, — картавлю пятилетняя я.

Папа улыбается.

— Мулзик, — тихо повторяю я, зажатая между папой и собственной детской копией. — Папа… А я ведь научилась произносить букву «р». Ты знаешь?

Но я не успеваю коснуться папиного большого плеча. С шорохом страниц, пестрыми птицами вокруг кружат газеты и книги. Снова показывается черная физиономия квадратного телевизора. Я то хватаюсь за папино плечо, то тянусь к пульту, чтобы не дать маме включить любимый канал, но везде натыкаюсь на полосатую спину Мурзика, который трется о мои руки. Я снова опоздала. Реальность опять настигла мой сказочный детский мир, и он рушится, растекается, и его остатки, словно крошки, мама смахивает с обеденного стола.

Почему никто не лечил папу за то, что он все свое свободное время читал газеты? Почему маму не пичкали лекарствами от зависимости от мыльных опер? Ведь это могло помочь им, и тогда папа услышал бы, как однажды я перестала картавить.

Папа исчез с моей светлой кухни. Пропал с тарелки и румяный блин, и я неловко опустила ложку, все еще полную клубничного варенья. Мама больше не варила кофе, а в спешке заливала кипятком растворимую смесь «Три в одном». Серии утреннего сериала нумеровались трехзначными цифрами, но сюжет мало интересовал преданную зрительницу. Даже в рекламных роликах, то и дело прерывавших серии, смысла было больше.

Разогреваясь, кружили в микроволновке остатки вчерашнего ужина. Из всех приемов пищи у нас с мамой остался только ужин, и теперь на завтрак мне всегда доставались его остатки. Еще очень долго мама по привычке готовила на троих.

— Удачи в университете, — скажет мне мама, появляясь в дверном проеме. — Я буду поздно. Если захочешь перекусить, то найди в морозилке пельмени. Хорошо?

Конечно, мама.

На твоем лице, мама, уже давно слишком много косметики, которая безуспешно пытается скрыть следы бессонных ночей. Остатки былой любви выливаются в непрекращающиеся ссоры. А на тарелке передо мной остатки ужина.

Ведь у нас когда-то была полноценная жизнь, почему остались только ее остатки?..

Как много удачи ты мне желала, мама. Я могла бы быть самым удачливым человеком не только в университете, но и на всей земле. Но я стала эльфом 80-го уровня.

За ужином я бубнила о своих «успехах» в универе, и в мамином представлении я, наверное, была лучшей студенткой факультета, метившей на красный диплом, не меньше. Я играла так же плохо, как актеры маминого сериала, но она не замечала. Или не хотела. Я встречала ее в той же одежде, в которой провожала на работу, бежала на кухню и делала вид, что мою грязную после отваренных пельменей кастрюлю. Иногда я их действительно варила. Иногда даже ела, если они не разваривались в кашу, пока я была в очередном рейде.

Слишком поздно мама заметила, что я много времени провожу за компьютером. Я сменила тактику и при первых звуках открывающейся двери просто бралась за книжку или учебник. Даже самые тонкие книги я «читала» по полгода, изредка перекладывая закладку на несколько страниц вперед для пущей убедительности.

Однажды на балконе я заметила удочку с порванной леской. Папа любил рыбалку, но в машине, в которой он увозил свои вещи, не нашлось для нее места. А может, он просто забыл про нее. Я была такой же деревянной палкой, без мыслей и движения, и оживала только, когда вводила заветные логин и пароль. Мой персонаж открывал новые локации и получал новые способности, а я лежала на полу вместе с никому ненужной удочкой, покрывалась пылью и обрастала паутиной.

Всех нас, кто самозабвенно слушал пламенные речи Артема, реальный мир выставил на балкон, спрятал на антресоли, поставил на дальнюю полку кладовой, вынес в подвал. Выкинуть нас было жалко, но затраченных усилий наше существование не оправдывало. Мы неубедительно играли в жизнь и по-настоящему жили виртуальной игрой.

Память услужливо избавлялась от болезненных воспоминаний, заменяя их бессмысленной виртуальной информацией. Но разве имела я право забывать собственную жизнь?

В клубы тумана, из ниоткуда, нагло ворвались санитары во главе с Шахраз. На этот раз у нее действительно было по острому клинку в каждой паре рук, а я даже была рада ее появлению. В тумане, маленькими круглыми фарами горели два желтых глаза. Раздалось тихое, жалобное мяуканье.

— Мурзик! — закричала я, что было сил. — Ты вернулся! Пустите меня! Этой мой кот, он убежал. А сейчас вернулся… Мурзик!

Но один из санитаров только еще крепче прижал меня к чему-то каменному и холодному. Судьба Мурзика мало его волновала.

— Мурзик. Прости…

Тот особый жар успокоительного препарата, испытанный мной еще в первом блоке, окончательно вырвал меня из ледяного тумана. Унял дрожь. Я ощутила, как ребристая лестница больно впивается во все тело — именно к ней санитар бесцеремонно прижимал меня всем своим весом.

«Все-таки не зря здесь нет календарей», — вздохнуло подсознание.

«Да-а-а», — участливо протянуло мое второе я.

Да заткнитесь же вы все наконец.

Я провалилась в черную, беспросветную тишину.