Но все еще Штраус:

— Парапара-пам-пам-пам! Парапара-пам-пам-пам! Пам-парарам! Пам-парарам!

За спиной:

— Веечная паааамять…

И стук гробов в могиле.

Хочется ударить по ноутбуку кулаком, палкой, лопатой — да чем угодно.

Но я этого не делаю. Я — трушу. Я ухожу к столикам. Бросьте в меня камень. Обезболивающая жидкость протекает водой. Еще раз подхожу. Еще раз.

А это уже «Маленькая ночная серенада» Моцарта? Тоже ничего.

Все-таки — я трус. Поэтому, делаю вид, что все так и надо. Подходят тамбовские офицеры. Мы договариваемся на встречу вечером у них в лагере.

Аве, Мария… Грация плена… Мария, грация плена…

Наконец, гробы уложены. Комья земли скинуты. Экскаватор, заглушая «Аве Марию», а потом «Зеленые рукава», рычит ковшами, укладывая могилу аккуратным прямоугольником.

Через несколько минут, под звуки шотландской народной музыки — в исполнении Лондонского симфонического оркестра — могила почти готова.

Почти…

Остается малое.

Поисковики в своих поношенных камуфляжах плотным кольцом окружают могильный холм. Плечом к плечу. Без команды встаем на колени. Чиновничья музыка, наконец-то, выключается. За спиной клацают затворы «калашей».

Запеваем, после трех выстрелов холостыми…

Тихо поем…

Слеза сбегает по щеке. Кто-то рядом тоже всхлипывает. Не могу больше. Отхожу в сторону. Сажусь на краю немецкой траншеи, куда они так стремились. Закуриваю. Потрясывает.

Две сигареты бросаю на могилу. Закуренную — втыкаю в могильный холм.

Солдатская свеча медленно тлеет над свежей землей…

По кругу идут поминальные фляжки. А на следующем куплете кто-то замолкает. Кто-то отворачивается. Кто помнит о том, что из песни слов выкидывать нельзя и продолжает:

— Слава России! — вдруг орет кто-то. Меня словно выдергивают из войны.

— Слава России! Потому что — мы — русские!

Пьяный до потери сознания какой-то поисковый козел начинает орать непотребщину про «жидов и масонов».

Майдан Кусаинов, командир алматинского отряда — тот самый, кто поставил «Журавлей» на повороте — мягко пытается остановить ужравшегося в хлам придурка:

— Слава и Казахстану тоже… Мы же тоже…

Козел его не слышит, выкрикивая бессвязное:

— Россия! Слава! Смерть всем, кто против!

Я дергаюсь, но чья-то рука останавливает меня.

Ритка держит. И правильно. Убивать на могиле — неправильно. А не убить я сейчас не могу.

И я ей подчиняюсь. И зажмуриваюсь, что было сил. И, вдруг, резко понимаю — зачем нам на Вахте девоньки. Спасать нас и таких вот придурков.

Кто-то пытается перекринуть урода:

— Слава СССР!

Но всех перебивает тихим голосом мудрый Майдан:

— Здесь птицы не поют… Деревья не растут…

Идиота уже не слышно за мощным ревом поисковиков:

— А значит нам нужна одна Победа!

Одна на всех…

Я не выдерживаю и отхожу в сторону.

Сволочи мы все…

Урод — потому как он урод.

И я — потому как просто трус.

Душу выворачивает наизнанку.

И я ухожу подальше от всех. Падаю на траву и курю, курю, глядя в облака. Потом мы набьемся в два «Урала» паибатовцев. Потом мы будем ехать и орать песни, выплескивая бесконечную, тянущую боль. Потом мы пойдем в лагерь тамбовчан. Потом мы забудемся в наркозе хохм и шуток. Это все будет потом. Вечером. А утром мы снова пойдем искать.

А пока мы здесь и сейчас. Провожаем наших ангелов-хранителей, спасающих нас до сих пор. От самих себя…

Мы за ценой не постоим?

Всю ночь мне снятся какие-то идиотские сны. То Ритка вытаскивает обожженых японцев из блиндажа, то Еж гоняется по полю за «Тигром» и яростно матерится, то Дембель упорно пытается залезть на березу, доказывая, что оттуда он до самого Берлина из снайперки достанет. А потом вдруг пламя вокруг. Одно пламя и больше ничего. И из этого пламени выходит немец с автоматом наперевес. А я падаю на землю и смотрю на него. Немец наводит на меня свой автомат, я гляжу в дуло, гипнотизирующее меня как змея. Вдруг немец нагибается, дергает меня за ногуи говорит женским голосом:

— Вот так живут наши поисковики — герои сегодняшнего дня…

Я аж подскакиваю, от чего немедленно ударяюсь башкой о жердины потолка. Прямо в лицо бьет свет.

— Пару слов для наших телезрителей! — из света возникает рука, держащая чего-то длинное, с круглой черной штукой на конце.

Пару слов я сказать не могу. Я только одно могу сказать. Его и говорю:

— Бл…

После паузы гаснет свет. И я вижу странную пару, неведомым образом оказавшуюся в нашей землянке. Девчоночка в приспущенных джинсах и ярко-красной курточке держит микрофон на перевес. Пацанчик в кожанке с большущей видеокамерой на плече.

— Какого ху… дого! — орет проснувшийся Еж. К Ежу с утра вообще лучше не подходить. Пока он не покурит и не выпьет кофе с ромом. Или с коньяком. Или с водкой. Или со спиртом. Кажется, им мы вчера догонялись? Мы начинаем сонно выбираться из спальников. Девчоночка, тем временем, задает вопрос:

— А вы тут живете, да?

Нет, блин… Мы тут дискотеки устраиваем. Диски крутит пулеметчик Ганс, ага.

— Это кто? — спрашивает Ежа Дембель, зевая во всю пасть. Глаза у него красные, морда мятая — идеальный типаж для фильма ужасов. Как, впрочем, и мы все.

— Баба какая-то, — мрачно отвечает Еж.

— Баба? Где? — моментально оживлятся Буденный.

— Да вон стоит… — хриплым голосом говорю я. — Кто бабу вызывал?

— Я о ней думал ночью, — включается Юди точно таким же голосом. — Прямо материализация желаний.

Девчонка вертит головой, пытаясь вникнуть в утренний разговор только что проснувшихся мужиков — разговор бессмысленный и беспощадный, как похмелье.

— А мне что не надумал? — спрашивает Змей, сев в спальнике.

— Я тебе мужика с херней на плече надумал…

— Урод ты, Юдинцев! — расстраивается Змей и обратно падает на лежанку…

Изумление девчонки доходит до предела. Она хлопает глазами и не знает — что сказать. А даже если бы и было бы что сказать — она не успела бы. Вятский язык отличается высокой скоростью речи. А когда разговаривают несколько мужиков, озабоченных переполнением мочевых пузырей… Да и просто озабоченных…

— Одной мало… — вздыхает кто-то. В это время откидывается дверной полог — на него пустили плащ-палатку.

— Эй, мужики! Подъем! Вот, журналисты приехали! — в землянку ворвалась Рита, совершенно нечаянно ткнув оператора локтем в область поясницы.

— Какие в задницу журналисты! Я же со сна! — орет в ответ Еж.

— Дуб ты, а не сосна! — спокойно язвит Рита. — Завтрак готов.

— Слушайте, бабы… Да, Рита! И ты тоже! Идите все… К костру идите! — мы сейчас.

Рита утаскивает журналистов к столу. Мы же одеваемся, переругиваясь тихонечко.

— Кой черт с такого со сранья их принесло? — ворчу я.

— Дед! Время уже девять! Какое сранье в девять часов?

— Физиологическое…

Через несколько минут из землянки по очереди выползают бледные тени вчерашнего дня и гуськом, отправляются в поисковый ватерклозет. А потом ходячие обмороки ополаскиваются в речке. И только после этого превращаются в людей.

И начинают мрачно пить кофе за столом. Журналистка с опаской посматривает на нас. Действительно. Один Еж в шинели на голое тело чего стоит. Да и я не лучше — в пуховике, но без штанов. Буденный — в тельняшке и шортах. На голове у него та самая буденновка. Только Змей более-менее прилично выглядит. В очках. На его лице хотя бы отблески интеллекта, в отличие от наших.

На наших рылах — щетина. В наших рылах — дымящиеся сигареты. В наших руках кофе с чем-то крепким. На наших руках — царапины и ссадины. А в сердцах — вчерашний день. Впрочем, кого это волнует, кроме нас самих?

После первой кружки кофе Еж, наконец, говорит, тупо глядя на стол:

— Слушаю вас внимательно…

Журналистка тут же оживляется как воробей, увидавший бесхозную корочку хлеба на заплеванном асфальте:

— Добрый день! Мы журналисты с канала «Петербург — ТКГ», делаем репортаж о поисковиках. Нам посоветовали приехать к вам, сказали, что вы очень колоритно живете…