ЧЕТВЕРТЫЙ ЛИШНИЙ

смеюсь над ними. Они посходили с ума. Мне кажется, что они смотрят на меня из кривого зеркала.

Я говорю:

— Черное!

Они говорят:

— Белое!

Я смеюсь, а они угрюмо смотрят в одну точку.

Нас трое. Нас всегда было трое. А теперь их двое, а я один. Мы вдруг стали по-разному думать, по-разному жить. Мы не понимаем друг друга, как люди с разных планет.

Она говорит:

— Стойте!

И они стоят.

Она говорит:

— Бегите!

И они бегут.

Даже когда она ничего не говорит, они все делают так, как ей угодно. Они униженно заглядывают ей в глаза, стараясь прочесть в них все ее желания.

И если они прочтут: «Киньтесь в ледяную воду. Прыгните в костер», — они все это сделают.

А я не желаю! Я не желаю ходить за ней как тень и не желаю читать в глазах ее желания!

Они пусть идут к ней, а я устал. Я бросаю на пол свой сенник, раздеваюсь, тушу свет и ложусь спать. Я, слава богу, устал за день: нарыл двадцать ведер картошки. И у меня есть только одно желание: спать! Может быть, они железные, у них не ноет поясница и не слипаются глаза. Это их дело. А я натягиваю одеяло на ухо и закрываю глаза. Спокойной ночи!

Я лежу на полу, а рядом на высокой деревянной кровати спит тетя Поля, наша хозяйка. Она ложится рано. Еще раньше, чем я. Тетя Поля очень старая. Но когда нужно наметать огромный стог, то приглашают ее как специалиста. Она стоит на маковке стога и так ловко раскладывает сено, что стог никогда не завалится. И если надо заложить картошку в бурты, тоже приглашается тетя Поля. Она старенькая, но ее глаза видят то, что не каждому дано увидеть.

Тетя Поля спит на кровати, а мы, как три богатыря, спим у ее ног. Сейчас только один «богатырь» на своем посту. Остальные изменили и мне и тете Поле. Мои друзья с ней.

Они с ней, а я поворачиваюсь на другой бок и засыпаю.

Утром в поле она смотрит на меня немного виновато. Я стараюсь не попадаться ей на глаза. Но со стороны я часто наблюдаю за ней. Мне просто любопытно выяснить, как могли мои товарищи попасть в рабство к такой ничем не примечательной девчонке. Она худенькая, узкоплечая. Подстрижена она под мальчика. Глаза у нее… Ну и что из того, что глаза у нее большие и серые! А может быть, они не такие уж серые. Говорят, цвет глаз у женщин зависит от платьев и кофточек.

Эти двое, конечно, выбирают картошку на соседней борозде. Они бы и ее ведро тащили. Но она не разрешает им делать это. Тащит сама, хотя ей трудно, потому что она хрупкая. Ей вообще не следовало ехать на картошку. Тогда бы мы никогда и не встретились с ней.

Я работаю далеко от них. Работаю молча. Я все время сержусь и вымещаю свою злобу на ведре, которое звенит от летящих в него картошек. А к вечеру я чертовски устаю и ложусь спать. Я чувствую себя обиженным и долго не могу уснуть. Мне скучно лежать без сна, и я думаю.

Я думаю о черных ботинках, которые присмотрел в магазине и обязательно куплю, если раздобуду денег. И о нотных значках — это я начал изучать ноты. И о том, как будущей весной поеду на Волгу.

И тут эти двое вваливаются в мои мысли. Ну и что из того, что они тоже собираются ехать на Волгу? Это не дает им права бесцеремонно хозяйничать у меня в голове.

Басовый ключ похож на большую запятую, а скрипичный — на букву из неведомого марсианского алфавита. Первая линейка — ми, вторая линейка — соль… Что же, я должен повторять всю нотную грамоту, чтобы выжить их из своих мыслей?!

Мало того, что они пришли в мои мысли сами, — они привели с собой ее. Я встречаю ее негостеприимно, как непрошеного гостя. Но не гоню ее. Я привык к ней. Я терплю ее в своих мыслях потому, что по природе своей я человек не злой. Да мне до нее нет никакого дела. У меня к ней даже несколько покровительственное отношение, потому что она хрупкая и беспомощная. И мне начинает казаться, что она вовсе не виновата, что два моих друга посходили с ума и ходят за ней тенью. Ей, может быть, это вовсе и не надо. Подумаешь, рыцари!..

Последние дни я сержусь на них больше обычного. Они меня всем раздражают. И в первую очередь своим снисходительным отношением. Они все время делают вид, что знают нечто такое, о чем я и не догадываюсь. Они хотят, чтобы я спросил их о чем-нибудь. Так не бывать этому!

Я гордо ложусь спать в девять часов вечера. Я не могу уснуть потому, что время детское, и потому что я немного привык к картошке и не так устаю к концу дня. Я мог бы куда-нибудь сходить, но нет желания. Никто мне не нужен, а быть четвертым лишним я не желаю. Да к тому же мои друзья перестали меня звать с собой. Ну и не надо! Проведу еще один вечер в обществе тети Поли.

Я теперь даже не думаю о них. Прогнал их из мыслей. Я лежу на спине с открытыми глазами и не думаю о них. Правда, я думаю о ней, но это потому, что нельзя же все время думать о покупке ботинок и о нотной грамоте. И к тому же она совсем не плохо относится ко мне. По крайней мере она приветливей моих друзей.

Вчера она подошла ко мне, посмотрела в глаза и провела кончиками пальцев по моей щеке.

— Ты плохо спал, — сказала она.

Сперва я хотел ей нагрубить. Да, я действительно плохо спал, но это никого не касается. Это мое дело.

Но когда она смотрела мне в глаза, я не мог сделать ничего дурного. Глаза у нее, оказывается, на самом деле серые с голубинкой. И платье тут ни при чем, потому что на ней был черный ватник. А кончики пальцев у нее теплые и немного шершавые. Это от земли они стали шершавыми. А обычно они, наверное, мягкие.

Мои друзья возвращаются в полночь. Сами они здоровы как буйволы. Их ничто не берет. А она устала. Ей, наверное, хочется спать, а они водят ее по улицам и думают, что это доставляет ей большое удовольствие.

Сейчас они заходят в дом. Впотьмах один из них натыкается на пустое ведро. Раздается железный грохот. Но они уверены, что я крепко сплю и меня ничем не проймешь.

Я лежу с закрытыми глазами, и они снисходительно смотрят на меня. Я это чувствую даже в темноте. И мне хочется приподняться на локте и сказать им что-нибудь обидное. Но я сдерживаюсь. Пусть думают, что я сплю.

Мы приехали из города на уборку картошки. Здесь мы спим вповалку на полу. И в этом нет ничего страшного. Только из-под двери дует. Они ложатся рядом. Я лежу на боку, спиной к ним. Они засыпают не сразу. Говорят.

— Холодно.

— На дворе было холодно, а мы ее загуляли.

— Это верно. Надо было пораньше проводить ее домой. Но ведь она не спешила.

— Это она ради нас гуляла.

— Да, ради нас.

— А этот спит как чурбан.

Я лежу с открытыми глазами спиной к ним. Я слышу каждое их слово. Мне жарко. Мне хочется вскочить, ответить им на «спящего чурбана» и уйти из темной чужой избы. Я их почти ненавижу. Эта ненависть растекается по жилам, как душный и тягучий грипп. Может быть, у меня в самом деле жар? Я уже не обращаю на них никакого внимания. Не слышу их голосов и, слава богу, не вижу их лиц. Я думаю о себе. О том, что во мне происходит. Я стараюсь докопаться, что со мной: почему жар, почему на лбу испарина? Я чувствую себя одиноким и обиженным. Кто меня обидел? Эти двое? Она? Или я сам поставил себя в такое неловкое положение и теперь не могу найти из него выхода?

В избе тихо. Я лежу на спине с открытыми глазами. А эти двое, представьте, спят. Рыцари! Один похрапывает, другой причмокивает во сне губами.

Мне вдруг становится легче. Теперь я смогу смотреть на них с веселым презрением и говорить так, как будто в избе никого нет. Жаль только, что не с кем говорить.

Я говорю сам с собой. Это в конце концов не так уже плохо. Пусть они спят. Я нарочно не буду спать, чтобы побыть наедине, отдохнуть от их болтовни.

Она опять приходит в мои мысли. Ну что же, вдвоем веселее. Поговорим о погоде, о картошке, о нашей школе. Я доволен собой. Я протягиваю ей руку и пожимаю ее пальцы.

Они теплые и немного шершавые от земли. Я чувствую их в своей ладони, и мне почему-то не хочется их выпускать. Я крепче сжимаю руку… Пустой кулак. Вокруг тьма. Рядом спят два зубробизона.

Тихо. За печкой запел сверчок. Отчего ему-то не спится? Давай спать, сверчок! Завтра ни свет ни заря на картошку.

Почему она так смотрит на меня? Она смотрит на меня так, будто все знает обо мне. Будто это не мои дружки, а я ежедневно брожу с ней до полуночи и все рассказываю, рассказываю о себе. Она знает, что по вечерам я, печальный и одинокий, ложусь спать в девять часов, и что я не могу уснуть, и что я охладел к своим товарищам, и что я не виню ее в этом.