Приезжая девушка удивительно напомнила трамваю мойщицу трампарка Маришу. Это он у вагоновожатого научился всех пассажиров сравнивать со своими знакомыми. У того это здорово получалось.

Девушка, похожая на Маришу, говорила долго. А трамвай молча слушал ее. Потом она выговорилась и поставила кожаного свидетеля на снег. Тогда заговорил мужчина с поднятым воротником. Он был похож на бухгалтера Латунного. Трамвай сразу обратил на это внимание. Пассажир, когда говорил, как Латунный, размахивал руками.

— И что тебе стоит подвезти нас? Раз, два — и в дамках!

Трамвай рассудил так: загулявший «Латунный» мог заночевать в гостях, а «Мариша», прибывшая в город с ночным поездом, вполне могла провести ночь на вокзале. Она молодая. Ради этих двух не стоило ему выбиваться из сил.

Трамвай ждал, что скажет старая женщина. А она ни о чем не просила. Стояла молча, чуть отступив назад.

Трамваю очень захотелось, чтобы она заговорила. Старая женщина напомнила ему одну из многих матерей, каких он с вагоновожатым немало перевозили на своем веку и к которым относились особенно сердечно. В строгом лице, в грустных глубоких глазах было что-то материнское, жертвенное. Этой женщине наверняка больше, чем всем остальным, нужен был сейчас старенький трамвай, по имени «подкидыш». И только скромная гордость не позволяла ей обратиться с просьбой к усталому трамваю. Она чувствовала, что трамваю за день здорово досталось, и ей было неловко за тех, кто так настойчиво просил его об одолжении.

И трамвай понял это. Если женщина скажет хоть одно слово, надо будет ехать. Ехать в любой конец света, куда только доходят два стальных рельса.

А старая женщина молчала.

И вдруг она повернулась и пошла. Она пошла в сторону Соцгородка по тропинке, идущей рядом с трамвайными путями. Она удалялась в степь, где ревел ветер и сплошная тьма окутывала мир.

Трамвай ударил в колокол. Он звал уходящую женщину. Но она то ли не услышала его голоса, то ли не пожелала оглянуться.

Фигурка ее быстро удалялась. Вот ее уже не стало видно, словно метель укатила ее на своем бесшабашном чертовом колесе.

«Что делать? Разбудить вагоновожатого!» — подумал трамвай.

Но, взглянув на своего усталого, спящего друга, не стал этого делать. Он решил поступить так, как наверняка поступил бы вагоновожатый.

Он сошел с рельсов. Но не с тех, которые надежно лежали у него под колесами. Он сошел с рельсов, которые звали его в теплый трамвайный парк, в то время как старая женщина удалялась в степь.

Старый трамвай рванулся, высек сиреневую искру и, повернувшись спиной к городу, побежал в степь.

— Что вы надумали? Или за день не набегались? Или вы думаете, что диспетчер вас по головке погладит за новый самовольный рейс? Разве расписание вас не касается?.. Вот уйду от вас — будете знать! Вас двое, а пассажиров много. Пассажиры найдутся даже глухой ночью. Всех не перевезешь. Поворачивайте обратно!..

Так говорила кондукторша Варвара, недовольно выпятив нижнюю губу. Но вожатый не слышал ее слов, потому что он спал. А трамвай не обратил внимания на ее слова.

Напрасно кондукторша Варвара просила трамвай не ехать в степь, требовала, даже кричала. Трамвай не изменил своего решения. А старый вагоновожатый спал.

Тогда Варвара подошла к ночным пассажирам, которые уже сидели на лавках, и ледяным голосом сказала:

— Получайте билеты!

Она оторвала от билетной катушки один розовый билетик, который торчал, как язык. Но на его месте тотчас же вырос новый розовый язык. Варвара безжалостно оторвала и его. Билетная катушка, не унывая, в третий раз показала ей язык. Варвара пухлой рукой защелкнула свою кондукторскую сумку и вышла на заднюю площадку.

— Можешь ехать на все четыре стороны, — сказала она трамваю, — а я остаюсь. Прощай, дикий трамвай! Завтра же попрошусь на другой. На приличный, который ездит только по городу.

И Варвара, сердито сверкнув глазами, на ходу соскочила с подножки.

А «подкидыш» ускорял шаг. Он и так потерял много времени.

Старую женщину трамвай нагнал в степи. Он так спешил, что чуть не проскочил мимо: когда фонари забиты снегом, то плохо видно. Заметив фигуру женщины в платке, побелевшем от снега, он нажал на тормоза, и его подножка площадки гостеприимно замерла рядом с ночной путницей.

Старая женщина тоже остановилась и спокойными глазами посмотрела на «подкидыша». Она не удивилась и не обрадовалась, будто ей было безразлично, шагать ли семь километров по темной, завьюженной степи или ехать в вагоне.

Подножка была высокая, и старая женщина с трудом поднялась на площадку. Она перевела дух, провела ладонью по усталому лицу и сказала:

— Спасибо!

Это было ее первое слово. Трамвай услышал ее голос и обрадовался, как будто ему сейчас недоставало именно этого слова, чтобы пробиться сквозь снег и тьму. И еще он почувствовал, что ему не стыдно будет перед своим другом.

А вагоновожатый спал.

Сейчас вагон едет обратно. Один, без пассажиров, без кондукторши Варвары. Иногда он бьет в колокол, и тогда педаль тихонько толкает большой стоптанный валенок спящего вагоновожатого. Иногда он поет. Вы слыхали, как поют трамваи? На поворотах у них песня одна, на прямой дороге — другая. Это поют колеса, а подпевают им рельсы, длинные, как струны.

Вот уже проехали второй пост. Хорошо, когда все вокруг колышется, движется, бушует, а под колесами прочные рельсы.

«Крепись, старина, — сам себе поет трамвай, — сегодня у тебя день самостоятельности: вагоновожатый спит, а Варвара ушла. Ну и что из этого? Обойдусь без Варвары. Стану трамваем без кондуктора. Теперь все передовые трамваи работают без кондуктора. Правда, трамваев без вагоновожатого пока нет».

Трамвай пел. Он был очень доволен, что выручил своего друга.

Они всегда приходят на помощь друг другу, и, если одному из них трудно, другой говорит:

— Давай подсоблю.

И, может быть, трамвай бежит потому, что бьется сердце вагоновожатого, а вагоновожатый ходит по земле потому, что вертятся колеса трамвая. А что будет, если разлучить их?

Трамвай замедлил ход, и его слабые огни стали внимательно всматриваться в степь, раздвигая белые кружевные занавеси метели. Где это было? Здесь или немного подальше? Зашипели тормоза: кажется, здесь…

Да, да, много лет назад фашистский самолет нагнал его в степи именно здесь. А трамвай был переполнен пассажирами. Он вез людей в город: кого на работу, кого на войну… Вообще-то ни в каких правилах не сказано, что мирный трамвай должен принимать бой. У него нет ни пушки, ни пулемета. Скорее всего, трамвай должен остановиться и высадить пассажиров. А может быть, сойти с рельсов и бежать без оглядки.

Трамвай растерялся. И тут он почувствовал твердую руку вагоновожатого.

«Бежать? Этого еще недоставало!»

«Но что мы можем еще сделать?»

«Будем воевать! Только слушайся меня! Не хнычь и четко выполняй все приказы!»

Вагоновожатый ударил по педали, и трамвайный звонок зазвучал, как сигнал боевой тревоги.

Вагоновожатый пришпорил трамвай — повернул рычаг контроллера. И маленький «подкидыш» — он был тогда молодым — прибавил ходу. Он мчался так, как будто у него за спиной выросли крылья.

Неужели трамвай уйдет от самолета?

Фашистский самолет опускался все ниже, чтобы было удобнее целиться и стрелять. Его тень уже скользнула по рельсам. Что ты делаешь, трамвай? Сейчас от тебя ничего не останется!

Но теперь трамвай знал, что ему делать. Рука вожатого резко нажала на тормоз. Пассажиры попадали друг на друга, а трамвай неожиданно помчался… назад.

Фашистский самолет проскочил мимо. Он не смог так резко затормозить. Его пули беспорядочно затанцевали по шпалам далеко впереди трамвая.

Но поединок не кончился. Неудача только подогрела фашиста. И он, сделав круг, пошел на второй заход. Для верности он опустился еще ниже. Теперь пассажиры видели кресты на его крыльях и дуло пулемета, которое торчало впереди, как железный клюв. Самолет мчался в атаку, а трамвай стоял на месте как вкопанный.

Нужно признаться, что трамвай трясло от страха.

«Что же мы не едем? Сейчас фашист…»

«Стой и не шевелись! Ясно?»

Трамвай не понимал замысла вагоновожатого. Но он доверился ему. А пассажиры доверились трамваю.