Однако после этого второго сотрясения пришло мне на ум следующее: я находился под действием плодов мескаля — когда вообще почти не дышал — и все же чувствовал стеснение в груди. И это давление усиливалось; тогда я сказал самому себе: «Хотя пещера обширна, количество воздуха, содержащегося внутри, должно быть ограничено, а дышал я долго; когда я попал сюда, я был молод, а теперь стал стариком. И настанет день, когда мне будет нечем дышать».

Поначалу трудности начинались лишь тогда, когда я устраивался на отдых; когда я вставал, все проходило; пагубные испарения скапливались у озера, поскольку именно здесь я находился дольше всего; с каждым годом они становились все гуще — ведь я по-прежнему дышал; эти испарения оказывали снотворное воздействие, но не радостное, как в случае мескаля, а в высшей степени неприятное, у меня от них начинались кошмары и судороги. Поначалу я спасался, перебираясь в другие места, подальше от своего очага и от берега. Но путь мой во всех направлениях был прегражден, ибо я уже посетил все уголки пещеры, куда мог добраться, и испарения были повсюду. Они разрушали и кустарники, которые начали осыпаться и увядать. Остались немногочисленные уголки в верхней части склона; с трудом взобравшись наверх, я мог дышать более или менее свободно; но ведал я, что дни мои сочтены. Боже мой! Боже мой! Зачем Ты сотворил меня?[141]

Но вскорости, постигнув смысл своей бездеятельности, я начал задаваться вопросом о пещере и ее устройстве, как никогда не задавался доселе; я думал, что внутрь попадает огромное количество воды, и все же пещера не заполняется, а значит, должен быть и выход, куда вытекает вода. Это привело меня к нижеследующему выводу: туннель, через который вода из моря попадает в пещеру, расположен на склоне какой-то подводной горной гряды; пещера расположена в толще этих гор, а выходом из нее должен быть другой, более протяженный туннель, уходящий к подножию горы и открывающий путь на морское дно[142]. И я подумал: ежели удастся мне добраться до бочонка, починить его и, забравшись в него, отправиться по второму туннелю (который, как я полагал, находился вдали от берега, в левой оконечности озера, где сходились оба течения), тогда вынесет меня на дно морское, потом я поднимусь на поверхность — ибо бочонок без балласта сразу вынесет меня наверх, — а там я просверлю в верхней части бочонка пару отверстий, чтобы внутрь поступал воздух, и буду дожидаться корабля, который меня подберет, прежде чем мои запасы подойдут к концу и помру я от голода или жажды (я рассчитывал хорошенько запастись мескалем, чтобы требовалось поменьше еды и питья). Чтобы проникнуть в туннель, ведущий наружу, требовалось немного: доставить бочонок на мыс, забраться внутрь и скатиться в бочонке с оконечности мыса в озеро; там течение непременно подхватит меня и унесет к выходу, а там меня мигом затянет в туннель.

Я подумал о том, что огромные усилия в любом случае уменьшают мои шансы на успех; таковые законы действуют и в большом, и в малом. Можно спустить бочонок в озеро в верхней точке, откуда течение повлечет меня вдоль левого берега мимо острова, а там меня может подхватить поток, уходящий направо. И ежели меня не разнесет на части во время великого путешествия по туннелю, то лучше бы обить внутренности бочонка камышом; я еще придумал устроить в бочонке отодвигающуюся дверцу, чтобы обеспечить приток воздуха, коли вынесет меня на поверхность; я не сомневался, что прежние плотницкие навыки позволят мне с этим без труда управиться. Конечно, меня может ослепить лунный свет и уж наверняка ослепит солнечный, когда открою я глаза там, наверху; но мне казалось, что глаза для человека имеют цену невеликую, а для меня и подавно. В общем, нимало не страшился я; и причина моего бесстрашия, как я понимаю теперь, состояла в следующем: в глубине души я вообще никогда не собирался устраивать ничего подобного. То были пустые измышления: допустим, я выберусь наружу, но как смогу я жить без водопада? Несомненно, я умру… И что хорошего для меня в жизни при свете дня, без радостей мескаля и без тайной близости голоса, без тех вестей, которые он доносит? Оставив все, что дает мне силы существовать, я растаю, как призрак в утреннем свете — ибо сила голоса поддерживала жизнь в моей хрупкой оболочке, и на том я стою, и в этом заключено мое бытие. И в глубине души я наверняка понимал; но я обольстил себя пустыми мечтами и трижды попытался разобраться с бочонком, страшась собственного безрассудства; два раза мне не удавалось достичь левого края острова, ибо течение уносило меня в сторону — несомненно, к туннелю, ведущему наружу. Но страшился я не этого туннеля, а монстра в глубинах озера, который пребывал на своем месте, бледный и неподвижный, думающий неведомые думы. Ибо я знал: ежели рука моя или нога коснется его кожи, я закружусь в воде и утону, издавая безумные крики, ибо плыл я вслепую, держа в руке незажженный факел и привязав к бороде трутницу. И в первые два раза меня выбрасывало на мыс, и лишь в третий раз я достиг левой оконечности острова, скалы, на которую я выбрался, раздирая руки об острые раковины. И зажегши факел, неверными шагами двинулся я в правую часть острова; и там лежал бочонок — в точности как я оставил его двадцать или сорок лет назад, грязь, налипшая на стенки, была влажной от водяной пыли, которая окутывала остров. И на этом месте увидел я не только бочонок, но и рукоять меча и человеческий череп, принесенные сюда водопадом. Бочонок был по-прежнему хорош благодаря доброй смоле, которой его покрыли; и выбросив из него drados (для этого пришлось мне напрячь все силы), поправил я четыре гвоздя, вылетевшие из трех разошедшихся нижних частей, и поставил на место сломанный обод; после чего подтолкнул бочонок к воде, которая, я был уверен, вынесет его в узкую часть озера точно так же, как меня вынесло во время стародавнего падения на остров. Но вскорости меня выбросило обратно на берег, скорее мертвого, чем живого; и я обнаружил, что бочонок сел на мель; и понял я, что обольстил себя пустыми мечтаниями, немало потрудившись и ничего не достигнув. Я не мог покинуть пещеру — сие было попросту невозможно, выходило за пределы всякого вероятия. И там, на берегу, я оставил бочонок на долгое время, а сам обитал на склонах этих скал, которые образовывали нечто вроде стены в правой части моих чертогов. И наконец, однажды на ум мне пришло, что недаром в этом месте дарованы мне чернила и бумага, а равно и знание, как доставить бочонок на поверхность — вместе с историей о том, какие вещи мой Бог нашептал здесь в Его песне, укрыв меня под Его рукой, хотя никакое перо и не сможет должным образом выразить это; но я долее не мог сопротивляться желанию писать — и отослать свое писание на поверхность в бочонке.

Для починки бочонка был у меня бурав, долото и брус, а также несколько гвоздей; работа оказалась несложной, поскольку обручи были в порядке. Я перекатил бочонок повыше, окружив смоляными факелами, каковые разместил в трещинах на скале; ибо глубоко внизу не хотелось мне разводить огонь, а на такой высоте факелы давали немного света.

Когда бочонок был исправлен, я приготовил страницы для письма, разделив на полосы сердцевины камыша; но обнаружились на их поверхности прорехи, которые я не мог покрыть копотью (используемой вместо чернил) с помощью обломка кости, каковой служил мне пером. Так и не удалось мне записать все, как подобает. Я вообще сомневался, что смогу писать; и перо дрожало в моей одряхлевшей руке, и пергамент дрожал, когда сотрясались стены склепа. Но я постепенно, в слабом свете факелов, приноравливаясь к этой дрожи, заполнял листы — буква за буквой, слово за словом. В итоге пятнадцати листов камышовой бумаги оказалось недостаточно, и сейчас я пишу на двух обрывках рыбьей кожи.

Но теперь все кончено; и я посылаю свою рукопись, надеясь, что в верхнем мире сыщется добрый человек, который прочтет ее и обо всем узнает. Прозвание мое, ежели я ранее об этом не писал, было Джеймс Дауди Саул, и родился я неподалеку от боро Байдфорд в графстве Девоншир.

Боже мой! Боже мой! Зачем Ты сотворил меня?