МНОГИЕ СЛЕЗЫ

первые я услышал имя Маргарет Хиггс в один мрачный день, когда бродил по угодьям Тайденхем-Чейз[161]; Северн вился по затянутой туманом долине далеко внизу и справа от меня. Мой спутник, пожилой священник, указал на груду тряпок и седых волос — это была женщина, сидевшая в одиночестве на камне — и сказал мне:

— Запомните эту женщину; замечательное создание, могу вас заверить; на протяжении шестнадцати лет пребывала она в самых глубинах человеческого горя; и если когда-либо, говорю вам, рука Всевышнего обнажала себя, дабы открыто вторгнуться в дела людские, то случилось это с Маргарет Хиггс. Вон там, подобная сосне, пораженной гневом молнии, сидит она теперь, как живое свидетельство той Силы, что правит миром.

Священник говорил с немалой торжественностью, хотя я должен заметить, что изложенные им далее подробности совершенно не убедили меня во вмешательстве «руки Всевышнего»; надеюсь, что ныне и он питает более благородные мысли в отношении Маргарет Хиггс.

— Я помню ее с той поры, когда она ничуть не походила на существо, которое вы видите там, — сказал он. — Она была стройной девушкой с легкой походкой, нежной речью и нежным взором, с темно-синими глазами и черными волосами — веселая сплетница и «охотница за новостями», как здесь выражаются и, по слухам, любительница «пошататься» с молодыми людьми, но с молитвенником в руке по воскресеньям; одна из приземленных душ этих краев, не ведавшая мира за пределами Северна, исключая разве что Глочестер, поскольку мировые судьи у нас обычно говорят озорникам: «Отдохните-ка месяцок в Глочестере». Она происходила из добропорядочной, не слишком богатой фермерской семьи; родители ее умерли практически одновременно, и Маргарет решилась на неравный брак, выйдя за простого каменотеса из соседнего Уайбэнкса, коренастого, довольно молчаливого и нервного вдовца по имени Хиггс, который был лет на пятнадцать старше ее. У Хиггса был сын лет двенадцати или около того; звали его Фред и, мне кажется, я слышал, что в детстве Маргарет нянчила этого мальчика и что именно любовь к Фреду заставила наследницу фермы избрать в мужья вдовца.

В течение нескольких лет Маргарет и Хиггс прекрасно ладили. Я видел, как по выходным они выезжали в Сент-Брайд на рынок, часто навещал их, и они казались счастливой четой. Но однажды летом у них поселился какой-то чужак; говорят, он был моряком, но, так как дом их стоял в отдалении, а незнакомец и носа с фермы не высовывал, о нем мало что было известно. Однако, два или три крестьянина из Воластона, что ниже по склону — а жители Воластона славятся как самые ярые «охотники за новостями» в наших местах — рассказывали, будто тот чужак был красивым парнем и Маргарет отдала ему свое сердце; эта история подтвердилась спустя некоторое время, когда Хиггс во всеуслышание велел постояльцу убираться, и люди видели, как тот покинул дом и пошел своей дорогой по холмам.

Так вот, в этот же вечер, в начале десятого, когда мальчишка Фред Хиггс лег спать, Маргарет — вероятно, из мести — погубила своего мужа, потому что с того вечера Хиггса никто и нигде не видел, а один дурачок по имени Феликс, который часто блуждал по ночам в окрестностях, рассказал, что в три часа видел миссис Хиггс — она, дескать, шла сквозь бурю через поля к Северну, пошатываясь под тяжестью трупа.

Сперва доказательства этим и ограничивались, не считая того странного факта, что Маргарет ни слова никому не сказала об исчезновении мужа; но вскоре обнаружились другие улики и свидетельства, ниспосланные, как я уже говорил вам, самим Небом.

Возможно, в связи с тем, что единственного свидетеля, то есть Феликса, нельзя было привести к присяге, полиция не предприняла никаких открытых розысков по делу. Это восприняли как нерасторопность закона, и последовал невероятный взрыв ярости: каждый лодочник на мили вверх и вниз по обеим рекам высматривал в воде и по топким глинистым берегам тело, а там, где берега были посуше, отряды копателей, организованные деревенскими жителями, рыли почву в поисках захороненной жертвы.

Тело так и не было найдено, но общество, могу вам сказать, нашло способ отомстить, и женщина была наказана. Повозка булочника перестала сворачивать на ферму Вудсайд, мясник перестал отпускать мясо, и даже так далеко, как в Сент-Брайде и Дине, Маргарет Хиггс не могла ни продать отощавшего теленка, ни купить корм для свиньи, ни встретить милосердную улыбку.

«Правильно, так ей и надо, — говорили повсюду, — виселица для нее чересчур хороша, а полиция должна сгореть со стыда».

Однажды утром, оказавшись рядом с фермой, я прошел по садовой дорожке к дому и увидел Маргарет. Ей было теперь не до работы — пасынок ее, как мне показалось, целился в воображаемых кроликов, а молодая женщина, обхватив колено руками, покачивала ногой, сидя на пороге своего белого невысокого дома. Она вскочила и предложила мне стул, а я с грустью сказал ей:

— Вижу, Маргарет Хиггс, дела у вас идут не так хорошо, как прежде.

Услышав это, она мгновенно вспыхнула и воскликнула:

— Эти сплетники, охотники за новостями, невежественные, как ломовые лошади! Мне от них ничего не нужно, мистер Сомерсет! Я им ничем не обязана! Так почему меня должно заботить, что они обо мне говорят?

— Но как, миссис Хиггс, вы собираетесь жить, управляться с фермой? — спросил я.

— Я и раньше как-то жила и добывала хлеб для мальчика, и уж прокормлю его, сэр, — ответила она.

— Но одной нелегко бросить вызов многим, а вы нынче остались без защитника, — заметил я. — Скажите правду, Маргарет, — добавил я, — Хиггс мертв?

Она стояла у стены, глядя в землю и, помолчав, сказала, пожав плечами:

— Если мертв, я полагаю, Бог то ведает, а я нет.

Сами понимаете, как рассердил меня этот бессердечный ответ, и я тотчас ушел.

В следующее воскресенье она осмелилась прийти в церковь; я понимал, что это вызовет возмущение, особенно после того, как она прошла по проходу, надменно вскинув голову, и потому вставил в свою проповедь несколько слов о красоте христианского долготерпения. Но это не возымело никакого действия, и по всей тропе, круто поднимающейся к Вудсайду, хоть день был и ненастный, Маргарет после службы преследовали прихожане, большинство из которых были ее кузенами и кузенами друг друга. Сначала они не трогали ее, но многозначительно покашливали, свистели, визжали; все это она терпела, не оглядываясь, пока им знаками и жестами не удалось заставить ее мальчика отойти от мачехи и присоединиться к врагу; с той минуты начался перекрестный огонь брани и женщина ускорила шаг, испуганная, но с вызывающим огнем в глазах, а люди, не отставая, следовали за ней по пятам и, конечно, не с добрыми намерениями.

— Идите прочь! — крикнула она им с довольно жуткой усмешкой, перекосив рот. — Сплетники, охотники за новостями! Стыд вам и позор!

— Где Хиггс? — взревели все.

— Уходите отсюда! Вы все тупые, как ломовые лошади, с вашими глупыми, дурными вопросами!

Так продолжалось до тех пор, пока они не подошли к ее дому, где толпа окружила ее; и тогда, видя себя в безвыходном положении, женщина внезапно утратила свою вызывающую храбрость, разразилась рыданиями и, упав на колени, воззвала к Всевышнему со страстным упреком:

— Что я сделала, милосердный Боже? Если я в чем-то провинилась, пусть дом мой сгорит дотла, пусть на меня обрушатся все несчастья, пусть меня хватит удар и отнимутся руки и ноги!

Видимо, эта клятва показалась жителям деревни столь искренней и ужасной, что они оставили Маргарет в покое и ушли.

Но в ту ночь ее дом сгорел дотла.

Когда толпа рассеялась, Маргарет бросилась на лежанку и пролежала на ней в лихорадке до девяти вечера; когда же она встала и собиралась перебраться в кровать, ее все еще дрожащая рука уронила лампу…

Известие об этом разлетелось в ту ночь, как зловонные болотные испарения, и через несколько минут весь Вуластон был в Вудсайде. Мальчик, Фред Хиггс, еще оставался в пылающем доме: в панике Маргарет сперва выскочила наружу, зовя его, но он в тот момент крепко спал, а теперь кричал у окна своей комнаты, слишком узкого и не позволявшего мальчику выбраться.