3

Девочкой, лет шести, Нина Аленцова впервые услышала в разговоре матери со своей подругой (говорили они о незнакомом ей человеке) это непонятное ей слово «не судьба». Многие из непонятных ей слов в детстве она забыла, а многие раскрыли для нее свое значение с годами. Но это слово «не судьба» таило для неё пожизненно таинственный, а подчас и трагический смысл.

У нее был дедушка, отец, ее матери, которого она очень любила. Отца она почти не знала, пока не пошла в школу. Служил он далеко на границе, бывал в доме редко. А вот дедушка, веселый, ласковый приходил под вечер с работы, целуя, щекотал ей щеки пышной шелковистой бородой, приносил большие, вкусные, пахнущие медом тульские пряники. Серебристая борода дедушки тоже пахла медовыми пряниками. Это открытие впервые сделала Нина еще тогда, в детстве. Но как-то дедушка не принес ей пряника. Она обиделась, надулась и спросила его: «А ты не любишь пряники?» Он ответил: «Нет». — «А что ж твоя борода пряником пахнет?» Как-то дедушка захворал, его положили в больницу. Его долго не было. Нина каждый вечер спрашивала у матери, когда он придет. Она, задумавшись, отвечала: «Скоро, доченька». Но скоро это тянулось очень долго. Нина так и не дождалась его.

Ее увезли жить к тете, сестре матери. Там она узнала, что дедушка умер. И это слово ей было непонятным. Тетя пояснила: «Дедушки больше не будет никогда, никогда». И Нина поняла, что теперь не будет ни пряников, ни ласковой бороды дедушки, пахнущей пряниками. Уже в первом классе она узнала, что дедушке делали операцию. Многие выживают, а вот ему «не судьба». Тогда еще она решила, что, когда вырастет, будет врачом, чтобы люди не умирали. Но по-прежнему остались для нее загадочными слова: «судьба», «не судьба». Вот с этого времени ей в память врезались эти слова, которые преследовали ее постоянно. Слышала она их и в школьные годы. Но никто не мог разъяснить, что это такое. Весной она пришла с экзаменов радостная, сдала все на «отлично», а мать рыдает: «Папу нашего убили». Погиб в пограничной стычке. И снова, в который раз услышала эти слова от родных матери и отца, утешающих мать: «Значит, не судьба ему». И после этого Аленцова уже всю жизнь страшилась этого коварного слова, с которым приходит самое плохое к человеку. Может, любовь к дедушке и сделала ее врачом, а любовь к отцу, вернее, уважение к его почетной профессии, о которой она много слышала и читала, заставили пойти замуж за командира-пограничника, которого она не знала как человека, не питала к нему никаких чувств и, выйдя замуж, не нашла в нем друга?

И она как-то смирилась с мыслью, что личная ее жизнь, без радости любви, — та же «не судьба», в которую она верила. Но вот она встретилась с Канашовым. Произошло то, чего она не ждала, во что не верила, чего не узнала, выйдя замуж, имея двух детей. Пришла любовь. Разочарованная, не узнавшая в девичестве ее глубоких, окрыляющих чувств, выйдя замуж, она с первых дней замужества встретилась с грубой, непонятной силой, вызывающей только физическую боль, приводящую к отвращению при мысли, что это и есть любовь. Ей непонятно было, как это могло быть: он любил ее и не хотел от нее ребенка, уговаривал и принуждал избавиться от него, когда она сказала, что он ожидается. (Она-то как врач хорошо знала, чем может окончиться избавление от ребенка в подпольных условиях. А иначе не разрешалось).

Все, что произошло в прошлой ее жизни, не могло не повлиять и на любовь к Канашову. Она любила его, вся тянулась к нему, как тянутся к солнцу пробившиеся сквозь темную толщу земли первые, увидевшие свет ростки. Он нужен был ей как воздух, вода, без чего не может быть жизни. Но прежние мысли о «не судьбе», прежнее неудачное начало семейной жизни на каждом шагу давали о себе знать. По укоренившейся привычке она относилась к мужчинам с недоверием, которое перенесено было и на него: она держала его на расстоянии и даже мучила его физически, будто он был виноват во всех тех неудачах, которые стряслись с ней ранее. «Ну зачем? Зачем я так поступала с ним?» — сотни раз спрашивала она себя и не находила ответа. Все эти мысли приходили к Аленцовой назойливо, осаждая ее, когда она лежала в госпитале. Не оставляли они ее и сейчас, когда выписалась и стала снова работать врачом там, где она лечилась. Порой ей казалось, что все ее переживания, связанные с разлукой, любовью к Канашову, привели к тихому помешательству. Все дни напролет она думала о нем. Ночью он заполнял ее сны, бредила его именем (как ей сказали после операции). А вот сейчас, сталкиваясь по службе с мужчинами, непременно мерила их всех канашовской меркой.

А он? Он прислал за весь месяц, что она находилась в госпитале, два письма. Она знала, где он, чем занят, и то оправдывала, то сердилась на него. Получив письмо, она впервые за долгие дни в госпитале почувствовала себя счастливой. Но, ожидая новой весточки и перечитывая его письмо, все больше разочаровывалась. Они то казались ей сдержанными, больше похожими на товарищеские, то вовсе холодными, предназначенными кому угодно, но только не любимому человеку. Потом проходило какое-то время, и она убеждала себя, что зря придирается к его письмам, напрасно ищет в них невозможное, зная канашовский, далеко не мягкий, даже подчас суровый характер, напрасно подозревает в этом его дочь, которая после ссоры могла бы как-то повлиять на ее отношения с ним.

Так она постоянно занималась самоистязанием, ходила с головными болями, стала заметно раздражительнее и нетерпимее к людям. «Наверно, старею», — говорила она себе и чаше смотрелась в зеркало и оставалась недовольной цветом лица, находила какие-то морщины, которых в действительности не было. Порой ей казалось, что глаза потускнели и утратили прежний задорный блеск, так нравящийся в ней мужчинам. Расчесывая волосы, с тревогой глядела на выпавшие и уверяла себя, что с каждым днем они заметно редеют. И так продолжалось каждый день.

Уверовав в неизбежность только худшего в жизни, она ждала его почти смиренно, меньше терзаясь и мучаясь, боясь признаться самой себе, что в жизни ее в действительности появлялись признаки поворота к лучшему. Если в госпитале за месяц она получила от него два письма, то сейчас за одну неделю три. С каждым новым письмом она все больше и больше не узнавала прежнего Михаила. В его военном, сухом и официальном языке появлялись такие инородные для его характера слова, как «родная моя», «Нинуся» (хотя за все время, сколько она знала его, он называл ее только Ниной). Начинались они, как с привычного девиза: «Все будет хорошо». Делами по службе он был доволен. Пошел на повышение. Намекал на близкие радостные события на фронте и. как правило, заканчивал, как клятвой: «Твой навсегда».

Дочитывая, она с прежним чувством недоверия спрашивала: «А так ли?» И снова, одолеваемая сомнением, говорила себе: «Не верю».

Сегодняшнее письмо принесло ей впервые за все время радость. Он писал: «Хлопочу о тебе, и небезуспешно. Скоро будем вместе. До скорой встречи». Она, прочитав, подпрыгнула, закружилась в вальсе: «Скоро, скоро, скоро», прижимая письмо к груди.

На пороге ее врачебного кабинета появился главный хирург госпиталя. Среднего роста, с приятным лицом и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, с буйной шевелюрой. Он улыбался:

— Нина Александровна, да вы, голубушка, совсем помолодели! — Оглядел ее с головы до пят — Поверьте мне, старику, это не очередной дежурный комплимент.

Она смутилась от неожиданного его появления, зарделась.

— Поглядите, поглядите на себя в зеркало!

И он взял ее за локоть в подвел к зеркалу. На нее глядело слегка растерянное молодое лицо, прежним задорным огоньком светились глаза. Она узнала себя в лучшие годы, до замужества, в дни встречи с Михаилом. И отошла, будто не веря своим глазам.

— Вы всегда мне нравились, Нина Александровна, — сказал он. — Вы знаете, я человек прямой и острый, как скальпель — основное оружие моей профессии. Но сейчас я искренне обрадовался, увидев вас. Ну, вы не обижайтесь на меня, увидел вас девчонкой. И огорчился.

— Чему же вы огорчились, Михаил Алексеевич?