2

Полковнику Бурунову, несмотря на неоднократные переговоры с Наташей Канашовой, не удалось примирить ее с Аленцовой.

И как ни пытался Бурунов удержать Аленцову в дивизии, она подала рапорт и вскоре ушла в армейский полевой подвижной госпиталь, а затем в эвакоприемник. Он располагался неподалеку от переправы и принимал основную массу раненых армии, число которых росло с каждым часом.

Немцы несколько суток подряд вели наступление, пытаясь прорваться к Волге. Неподалеку от эвакоприемника, в овражке, окопался немецкий танк, ближний к берегу дом захватили автоматчики, но эвакоприемник продолжал работу. Медицинские работники, спасая раненых, постоянно рисковали жизнью. Аленцова была назначена ведущим хирургом эвакоприемника. У нее были две помощницы-санитарки — Тамара Федотова и Лена Кольцова, Тамара, стройная смугловатая девушка, с черными, чуть косящими глазами, хрупкая и подвижная, была неутомимой и бесстрашной. Она лезла буквально в самое пекло боя, туда, куда невозможно казалось, пробраться живому человеку, и, лежа рядом с ранеными, под обстрелом делала перевязки. Если раненый находился в безопасном месте, и его нельзя было вынести днем, она оставляла ему продукты и воду, а вечером переносила на медпункт. Если рана была опасной, она, невзирая на огонь и близкие разрывы снарядов, клала раненого, который был нередко во много раз тяжелее ее самой, на плащ-палатку и тащила его волоком. Когда Аленцова пришла работать в эвакоприемник, на счету Тамары было больше тридцати человек, вынесенных с поля боя. Она уже была награждена медалью «За боевые заслуги» и представлена к ордену.

Вторая санитарка, Лена Кольцова, была внешне прямой противоположностью Тамары. Небольшого роста, но плотная, сильная девушка, с крупными мужскими чертами лица, бывшая физкультурница — метательница диска. В эвакоприемнике Лена больше всех вынесла раненых — более пятидесяти — и ревниво оберегала свое первенство. Два ордена Красной Звезды горели на ее гимнастерке. Лена и Тамара были подругами и хорошими помощницами Аленцовой. При сложных операциях она привлекала их как ассистенток. Как-то в самый разгар работы на эвакоприемник приехал генерал, командующий армией. В овражке, неподалеку от берега Волги, он увидел большую группу бойцов и командиров. Генерал заинтересовался, подошел, удивленный: «Почему здесь так много народу?» Это были тяжелобольные. Некоторые из них, кто мог, приползли сюда сами, некоторых принесли санитары.

— А почему вы здесь, товарищи? — спросил генерал. — Там ведь, — показал он рукой на бывший склад с подвалом, — куда безопаснее ожидать эвакуации.

Раненые молчали, не зная, что ответить.

Генерал направился в подвал. «Неужели там нет для них места? Такой большой подвал!» Он помнит, как они вместе с начальником санитарной службы армии осматривали его для эвакоприемника. Он открыл дверь. Из подвала в ноздри ударил запах гнили, спирта, эфира и йода. В подвале душно, как в бане, слышны сдержанные стоны. На полу сплошные ряды раненых. Плащ-палатками огорожена часть подвального помещения — это операционная. На операционном столе лежал человек без ног. Рядом военврач второго ранга, красивая молодая женщина. Возле нее две девушки: одна хрупкая, стройная, другая плотная, небольшого роста. «Видно, ассистенты врача». Врач доложил: «Военврач Аленцова». Генерал обратил внимание, что подолы их халатов и рукава в кумачово-бурых пятнах и только колпаки белые.

— Много прибывает раненых? — спросил генерал.

— Аленцова, продолжая работать пинцетом, кивнула головой на тумбочку, где лежала толстая тетрадь регистрации.

Генерал посмотрел и не поверил: «Более трехсот человек за один день?» Он ожидал, что его о чем-то попросят, на кого-то пожалуются. Ничего подобного он не услышал. Можно было подумать, что они работали в нормальных условиях, и рядом не рвались снаряды и мины, а сами они не подвергались ни малейшей опасности.

Генерал обратил внимание на то, что у одной из ассистенток врача, у стройной санитарки, перевязана левая рука, на бинте свежие пятна крови.

— Товарищ Аленцова, — спросил он, кивнув головой в сторону девушки, — она ранена?

— Да, ранена. Она только что вынесла с поля боя нашего летчика. — Аленцова показала кивком головы в сторону. На полу лежал с перебинтованной ногой летчик — молодой старший лейтенант с восковым лицом. Его красивый черный чуб, растрепавшись, почти закрывал глаза.

— Как его фамилия?

— Можаев.

— А фамилия санинструктора?

— Федотова.

Командующий попрощался и, уходя, сказал ей:

— Если вам что-нибудь надо, товарищ Аленцова, обращайтесь прямо ко мне.

Аленцова, продолжая делать операцию, кивнула ему в ответ головой.

* * *

Генерал Чуйков вернулся в штаб армии в сумерках. И только он вошел, сразу смолк шумный штабной «базар».

Он кивком головы отвечал на приветствия знакомых и незнакомых ему подчиненных. На его лице была печать озабоченности.

Не говоря ни слова, командарм сел и тут же приказал вызвать к себе начальника санитарной службы армии.

Гуров не стал расспрашивать, давать оценку, предлагать что-либо, проявляя осведомленность, активность, свойственную недалеким людям, желающим, нередко по-медвежьи, угодить начальнику, чтобы в его глазах заслужить одобрение или похвалу. Дивизионный комиссар знал обо всем не хуже командующего, был сам «там» и не раз принимал все зависящие от него меры.

— Слыхал, Василий Иванович, новость?— проговорил Гуров. — Василевский из Ставки прилетел в штаб Юго-Восточного фронта.

Чуйков очнулся от одолевавших его мыслей, посмотрел на Гурова.

— Да, это не случайно. Видно, Ставка что-то думает предпринять, — кивнул командарм, и на лице разгладились тяжелые складки.

— Но что интересно, — сказал Гуров. — Одна деталь. В штабе фронта он был недолго и вскоре уехал в 57-ю, а затем в 51-ю армию. Наверно, там что-то неблагополучно.

Чуйков тут же развернул карту. Долго, молчаливо бродил глазами по красным и синим линиям, обозначавшим положение противника и наших войск, пожевал губами и ткнул пальцем в голубой изгиб Волги.

— Опасные места тут. Правый фланг наступающей немецкой группировки. К тому же здесь действует 4-я танковая армия. Если они форсируют Волгу, положение создастся крайне тяжелое. И не только для нас, Кузьма Акимович.

Гуров подсел к столу, тоже склонился над картой.

— Да-а-а. Настало время что-то решительное предпринимать. Удивительно. Сам своими глазами видишь, на себе все испытываешь, а порой не верится. Как только наш солдат держится? Рубеж окопчиков, кругом развалины, а за спиной полкилометра до берега и километр воды волжской.

— За землю, — скупо улыбнулся уголками рта командарм. — Умирать, он понимает, нельзя. Родина без него погибнет. А наши солдаты верят в Россию, как в мать родную.

Гуров пошевелил бровями, прокашлялся. Душила просачивающаяся гарь, ела глаза.

— Да, наступила, я бы сказал, самая суровая проверка нашей партийной работы в народе. За все годы после гражданской войны.

Гуров посмотрел на два ордена Красного Знамени на груди командарма. Он знал, что их получил генерал в гражданскую войну, когда еще девятнадцатилетним юношей командовал полком на Восточном фронте против белых армий Колчака, а затем на Польском фронте. И уверенно сказал:

— Выдержим.

— Непременно выдержим, Кузьма Акимович, — командарм сжал крупные пальцы в кулаки и положил их решительно на стол.

* * *

Несколькими днями позже после этого разговора между командармом и членом военного совета, когда уже оба забыли о нем, захваченные круговоротом боевых будней, снова тот же вездесущий Гуров рассказал, что на Сталинградский фронт прилетел из Ставки Жуков. И они пришли к единому мнению: «В Ставке думают что-то предпринять. Значит, появление Василевского на нашем фронте было далеко не случайным».

Никто в то время, кроме нескольких доверенных лиц в Ставке и членов Государственного комитета обороны, не знал о том, что еще в сентябре 1942 года зародилась дерзкая, вряд ли кому показавшаяся реальной идея о нанесении решительного удара по немецко-фашистской группировке под Сталинградом. Не все, даже участники совещания в Ставке, верили в возможность ее осуществления.