Весь день рабочие были заняты производством мелких расчисток. В это время Вася Круглов успел сделать беглую глазомерную съемку вершины горы. Переночевав у подошвы кряжа, отряд отправился в обратный путь.

Когда Буров рассказал Корневу о Медной горе, о странном заявочном столбе, о следах на вершине горы, тот долго лежал, откинувшись на подушку, и, ни слова не говоря, выпускал изо рта прозрачные кольца сизого дыма. Наконец он повернул к Бурову бледное худое лицо и тихо сказал:

— Помните, Евгений Сергеевич, старичка из Горного округа… Как его?

— Вы про Василия Федоровича?

— Ну да… У него замечательная память… Ну так вот он мне говорил перед отъездом, что в Горный округ еще задолго до революции поступила заявка на медную руду в верховьях Сосьвы… Заявку сделал местный промышленник. У него где-то по Вишере были небольшие копи — железную руду как будто разрабатывал. Ну, так он хотел накопить денег и приняться за медные залежи. Да, очевидно, революция помешала… С тех пор о заявке ничего не слышали. Архивы Горного округа были растеряны во время гражданской войны. Только Василий Федорович никак не мог вспомнить фамилию промышленника…

— Вы, значит, думаете, что Зверев и был тем промышленником?

— Не думаю, а даже уверен, Евгений Сергеевич.

Уже много дней на горах лежали грузные неподвижные облака. Однажды утром из-за хребта ударил ветер. Он с диким свистом вырывался из узких ущелий, клонил могучие столетние кедры, расстилал по земле гибкий кустарник и с корнем выдирал молодую поросль.

Облака на вершинах гор зашевелились, словно медведи, очнувшиеся от спячки, и начали медленно сползать по склонам. Ветер подхватывал их, раздирал на клочья, и облака серыми косматыми лохмами проносились вровень с деревьями. А на горах, за мутной пеленой облаков, крутила метель. Низкорослые сосны, мелко дрожа ветвями, вплотную пригибались к земле. По мерзлому ягелю пробегала поземка, оставляя позади след взвихренного снега.

Через день ветер утих. Погода прояснилась. Дымное солнце выплыло из-за черного голого леса и осветило снежные горы.

Продрогшие рабочие вылезали из холодных палаток, торопливо разводили огонь и, вплотную придвинувшись к костру, согревали закоченевшие руки.

— Смотри, смотри — бело кругом! — кричал кто-то из палатки, не успев очнуться от сна.

— А горы будто сахарные, так и блестят, — щурился Васильич.

— Ну и пусть их блестят. Подумаешь. Вот реки не сегодня-завтра встанут — это да! — ответил ему Бедокур.

— А ну, ребята, нечего языки чесать, кипяти чай да сматывайся «на-гора», — подошел к костру Василий Угрюмый. Теперь, когда начались работы на Медной горе, старый штейгер чувствовал себя хозяином положения. Он разгладил складки на куртке и строго оглядел рабочих:

— Я пойду размечу, где канавы копать, а вы чтобы через полчаса, как из пушки. Кто дорогу не знает, пусть по засечкам идет. Я вчера до самой горы путь пролысил.

Торопливо поев, рабочие один за другим повскакали с земли и быстрым шагом отправились по тропке, проложенной вчера старым штейгером.

Шли они торжественно, молчаливо, а на их плечах, словно боевые винтовки, сверкали широкие лезвия лопат и литые острия кирок. Они выбивали шаг в сухой подмерзшей земле, и нахохлившиеся куропатки выпархивали из кустов, услышав тяжелый грохот подбитых железом сапог.

Уже подходили к подножию Медной горы, когда Вася Круглов, не в силах сдержать обуревавших его чувств, затянул песню:

Песню подхватили десятки спекшихся губ, и она широкими волнами разносилась по лесу:

Рабочие шли по склону Медной горы, а песня, как гонец, летела впереди них.

…Угрюмый сдирал со скалы плотный дерн, сплошь покрывший ее. Пласты дерна, скрутившись в толстые трубки, обнажили цельный, нетронутый камень. Радость Угрюмого так была велика, что он сам не расслышал своего глуховатого смеха. Перед ним на солнце пылали мощные скопления медного колчедана.

С тех пор как у подошвы Медной горы раскинулась первая палатка геологов, Угрюмый ежедневно поднимался на гору, внимательно изучал заброшенные выработки, и каждый раз куски халькопирита зажигали веселые искорки в его глазах, а стариковскую грудь распирала великая радость.

Вот и сегодня старый штейгер полз по земле, промеряя рулеткой расстояние до будущего шурфа, а добрая улыбка пряталась в широкой пушистой бороде.

Не переставая улыбаться, он поднял голову и прислушался.

Ветер донес далекие раскаты боевой песни. На повороте тропинки показались рабочие.

Они пели:

В словах песни было что-то родное, близкое, пережитое. Она захватила старика, и он, не в силах противиться, вытянулся во весь богатырский рост, молодцевато расправил грудь и подхватил песню:

Штейгер стоял на камне, высокий, сильный, седой, и пел во всю мощь своих здоровых легких. Рабочие подходили к нему.

— Встречай победителей! — крикнул Григорий Хромых.

— Победители… Вот гору одолейте, тогда другой сказ, — нахмурил старик брови и стал показывать места, где бить шурфы, копать канавы, делать расчистки.

В полдень на Медную гору поднялся Корнев. Он впервые покинул лагерь. Его голова еще была обмотана плотным бинтом, а левая рука бессильно лежала на черной повязке.

— Начальнику! Андрею Михайловичу! Товарищу Корневу! — на минуту отставив лопаты, встречали Корнева обрадованные рабочие и протягивали ему испачканные землей узловатые руки.

Корнев счастливо улыбался, слабым пожатием встречал протянутые руки и шел дальше. Впереди него предупредительно суетился Вася Круглов:

— Осторожней, Андрей Михайлович, здесь камень. Не споткнитесь. А тут круто — давайте руку.

— Ничего, ничего, Вася, не беспокойся, — успокаивал его Корнев. — Я уже настоящим человеком стал. Скоро на медведя пойду. Один на один.

Они поднялись на вершину. Подъем был труден для Корнева. Его лоб пересекли тонкие синие вены, голова кружилась, колени мелко дрожали. Он устало опустился на валун и закурил трубку.

— Куда вам на медведя идти! Сперва на курорт надо съездить, — засмеялся Буров.

Корнев мимо ушей пропустил его замечание. Он не любил признаваться в собственной слабости.

Через несколько минут Андрей Михайлович ощупал туго забинтованную голову и обратился к Бурову:

— Теперь, Евгений Сергеевич, пойдемте осматривать Медную гору. Вы будете моим проводником. Ну, вам и карты в руки — идите вперед, показывайте.

Как только они прошли к первому обнажению, Корнев моментально забыл о боли. Взгляд его стал острым, пронизывающим, но лицо оставалось спокойным, бесстрастным.

Спустившись в одну из старых выработок, он дольше обычного задержался в ней. Узкий проход с грозно нависшей сыпучей кровлей не давал возможности другим присоединиться к нему. Вася Круглов, Буров и Угрюмый сидели у края выработки и прислушивались к глухим ударам молотка. Наконец удары смолкли. Над бортом выработки показалась голова Корнева. Плотный бинт сбился набок, а черная повязка лопнула, и левая рука, словно плеть, безжизненно свисала вдоль тела. Но на сомкнутых губах играла улыбка.

Андрей Михайлович очистил грязь с колен и неожиданно крикнул Бурову:

— Ловите!

Буров едва успел отшатнуться. У его ног шмякнулся на землю камень с кулак величиной. Евгений поднял его, взглянул на ярко-зеленую ленточную окраску:

— Малахит!

— Да.

Пока все осматривали малахит, Корнев безразлично чистил костюм и молчал.

— Слушайте, Андрей Михайлович, скажите, наконец, свое мнение, — взмолился Буров.

— О чем?

— Да уж, конечно, не о погоде я спрашиваю.

— Зря, о погоде стоит поговорить.

— Да ну вас! — вспылил Буров. — Что вы о Медной горе скажете? Какова руда?

— Так бы сразу и говорил, — не меняя ровного тона, ответил Корнев. — А с Медной горой, на мой взгляд, дело довольно ясное. Конечно, решающее слово останется за разведкой, но уже сейчас, мне кажется, можно твердо сказать, что месторождение очень богатое и стоило того, чтобы попотеть для его розысков… — Однако, Евгений Сергеевич, — закончил Корнев, обрывая речь, — вам придется скоро уезжать.