Эти образованные бразильцы

Пластинка была заигранная, надтреснутая, и когда иголка перескакивала трещину, раздавалось «кряк».

Эрика это раздражало. Да и вообще он не любил Вертинского, разве что «Хоронили девочку в платье голубом».

А Димке нравилась любая музыка, но, как всегда, Димка был настроен несколько иронически.

— Вот уж не думал, — сказал он, плотоядно разглядывая глиняный кувшинчик с ячменным солодом, — вот уж не думал, что у бразильцев есть крейсера.

Рената, глубоко утонувшая в диване, повернула голову и, глядя сквозь Димку, сказала монотонно и глухо:

— Хорошо бы… в Бразилию.

— Выучи бразильский и поезжай, — тут же отозвался Димка.

— В Бразилии говорят по-португальски, — сказал Эрик. Он ссутулившись сидел на подоконнике, и только силуэт его обозначался на фоне еще светлого окна.

— Это ж надо, — невозмутимо откликнулся Димка, поливавший солодом большой ломоть хлеба, — это ж надо, до чего образованный народ.

Откусив здоровенный кусок, прищурившись, могуче двигая челюстями, он восхищенно добавил:

— Экс либрис!

— Экс либрис — это значит «из книг», — обращаясь к Ренате, пояснил Эрик. — Печатают такие картинки с именем владельца и… — он запнулся. — У тебя совсем не осталось книг, Реня.

— Может, и солод из книг, — жуя, сказал Димка. — Загонишь книгу, купишь солоду.

— Смените пластинку, — резко бросила Рената.

И, действительно, Вертинский уже кончил петь, пластинка хрипела на холостом ходу, и от ее «йих, йих» по спине противно бежали мурашки.

Эрик спрыгнул с подоконника, снял мембрану и остановил патефон.

— Пари, — сказал Димка, — пари на пачку «Юно». Сегодня будет налет.

И все, как по команде, повернули головы к окну.

За немытыми стеклами зеленело небо, без облаков, без малиново-красной каймы заката. Впрочем, кайма-то была, но ниже, не видная из-за подоконника. Она опоясала небо от черных цехов Люфтпарка до черных кустов Кундзиньсалы — Барынькина острова — и угасала где-то за Зиемельблазмой — пригородным районом с феерическим названием «Северное сияние».

Рената встала, завела руки за спину, потянулась.

— Тоска, — сказала она убежденно, глухим, очень низким голосом.

Подошла к окну, распахнула его, поджала губы.

— Вот она, ваша Рига… Полюбуйтесь.

И Эрик и Димка знали, что любоваться отсюда нечем. Эрик механически перебирал книги, еще оставшиеся на хлипкой этажерке, Димка столь же механически дожевывал хлеб. Похоже, что обоим стало тоскливо, но вовсе не оттого, что Рената сказала: тоска. А оттого, что и впрямь все в этой комнате, в этой сумеречный час наводило тоску, оттого, что за окном, как знали они, было еще тоскливей от вида грязных дворов, осклизлых поленниц, облезлых котов и по-весеннему резкого смрада помоек.

Димка встал, подошел к Ренате, правой рукой оперся о подоконник, левой крепко обхватил ее за талию, попытался притянуть к себе.

Как он и ждал, Рената больно двинула его локтем под ребра, дернулась всем своим гибким телом, отошла от окна. Равнодушно бросила:

— Дурак.

Эрик, словно и не заметил этой сцены, присев на кор-точки, он продолжал перебирать растрепанные книги. Рената провела рукой по его волосам:

— Брось, Профессор. Сам же знаешь, тут одно дерьмо.

Эрик поднял голову, взглянул с укором:

— Зачем ты так, Реня…

Она тряхнула валиками туго завитых волос:

— Дерьмо есть дерьмо. Может, в гимназиях оно называется по-другому, но я не лезу в калашный ряд.

И тут же быстро отошла от Эрика, снова плюхнулась на диван. Поднесла руку к глазам, но вспомнила, что часиков уже нет. Димка, все время следивший за ней, немедленно откликнулся:

— Фюить! Часики, значит, того?..

— Того, — сказала Ренька. — А тебе-то какое дело?

— Никакого. Но интересно, за сколько?

Ренька взглянула на него пытливо:

— А ты бы сколько содрал?

— Сотню, а то и полторы. Небось, продешевила?

— Черта с два! — презрительно усмехнулся Ренька. — Сотенка у меня в кармане.

— Норма Ширер, — благосклонно отозвался Димка.

— Норма Ширер — это американская кинозвезда.

— И все-то ты знаешь, Профессор, — устало сказала Ренька. — Все-то ты знаешь, а вот часы бы загнать не смог.

Эрик выпрямился, кивнул:

— Наверное, так. Но вот Дюма я бы сумел продать.

— Который час? — резко спросила Рената.

Димка взглянул на свои часы.

— Пора. Пока настроите…

Рената встала:

— Пошли.

Она открыла дверь в свою девичью спаленку. Вошла первой. Там помещались только никелированная кровать, белый туалетный столик с овальным зеркалом и тумбочка, на которой громоздился старомодный вэфовский радиоприемник.

Приемником занялся Эрик, а Рената, достав из тумбочки карандаш и блокнот, сбросила туфли и с ногами устроилась на кровати.

Димка остался в столовой. Не спеша доел хлеб, потом отнес в кухню кувшинчик с солодом, поставил его в кладовку, заодно критическим оком оглядев все Ренькины запасы, и наконец уселся на корточки перед плитой, открыл дверцу и закурил.

Это был старый «доходный» дом, и, как во многих домах подобной постройки, здесь не было прихожих, дверь из кухни вела прямо на лестничную площадку.

Если где-нибудь хлопала дверь или кто-то проходил по лестнице, Димка поднимал голову, прислушивался.

Был вечер буднего дня, и дом жил сравнительно тихой жизнью, только за стеной, у Магды, слышались громкие пьяные голоса. Но то, что происходило у Магды, не тревожило Димку, пусть себе веселятся.

А минут через двадцать Рената и Эрик вышли из спальни. Ренька вырвала из блокнота несколько листков, исписанных крупным размашистым почерком, перечитала их и протянула Эрику. Тот аккуратно сложил все листки и сунул их во внутренний карман пиджака.

— Завтра я передам это Рите, а в четверг в девять вечера ты встретишься с нею возле кино «А. Т.». Но давайте обсудим, где разбрасывать.

— Только не здесь, — решительно сказал Димка. — Надо, как выражается Ренька, сменить пластинку, не то может запахнуть жареным.

Эрик потер висок:

— Может, в Задвинье? Скажем, возле Агенскалнского рынка. Тоже рабочий район.

— Не люблю Задвинья, — поморщилась Ренька. — Лучше где-нибудь на форштадте.

— Почему бы и нет, — откликнулся Димка, — там тоже не виконты де бражелоны живут.

— Я махну туда завтра после работы, — сказала Рената. — Посмотрю, что и как.

— Хорошо, — согласился Эрик. — О Задвинье подумаем потом. Надо с Янцисом посоветоваться, он знает те места как свои пять пальцев.

— Вот и о’кэй, — сказал Димка. — А теперь потопаем, Профессор. До того как начнется налет, я хочу оказаться под родными пенатами.

— Пенаты — это боги домашнего очага. Нельзя оказаться под ними.

— Ладно, ладно. По дороге расскажешь. Адью, Ренчик!

Рената заперла за ними дверь, опустила на окнах черные бумажные шторы, зажгла свет.

Впереди был долгий и пустой вечер. Надо было немедленно придумать себе занятие, потому что Ренька хотя и привыкла к одиночеству, но иногда на нее накатывало что-то — вот как сегодня — и тогда хотелось зубами скрипеть, кулаками в стенку колотить или разреветься в голос.

Белье, что ли, постирать? Она растопила плиту, наполнила водой бак и вдруг поняла, что никаким, абсолютно никаким полезным делом заняться сегодня не в силах. Дура! Надо было пойти с ребятами, пошататься по улицам. Намекни она только, Димка с радостью прошатался бы до самого утра. Но теперь уже было поздно, теперь ей предстояло одной выбираться из собственной тоски.

Рената накинула свое легкое пальтишко и, оставив догорать только что растопленную плиту, вышла на улицу.

На улице было знобко, сумерки кончались, наползала темень.

Рената постояла возле парадного, усмехнулась и сказала вслух:

— Иди туда, не знаю куда.

И пошла налево, действительно не зная, куда и зачем идет.

Сначала ни о чем не думалось. Потом от одиночества и тоски вспомнила о родителях. Подумала в бессчетный раз: это ж надо, уехать за день до войны. И главное, куда! Уж хотя бы в Москву, так нет же, в Ленинград!

Потом мысли переключились на Димку. На то, как они познакомились. Ей тогда только-только шестнадцать стукнуло…

Крутят «Большую любовь». Цара Леандер поет перед летчиками. Потом говорит одному: у меня есть кофе. И они — он и она — идут к ней.