Дитя от меня забрали, сказали — чтобы не заспала. Нельзя совсем маленького держать под боком — ненароком можно задавить во сне… такое бывало. Его положили в люльку, что подарил Микей, а мне стало хорошо и спокойно — и от этого, и от того, что все закончилось, и что дитя здоровое. Засыпая, думала, как приложу его утром к груди, кормить буду… и разливалась внутри вместе с облегчением тихая, спокойная радость и уверенность, что все будет ладно и благополучно.

Ночью все спали, а меня подняло и вывело на улицу… только и успела вступить в большие валяные сапоги да зацепить по пути тот самый просторный полушубок, дареный Микеем в его первый приезд. Широкий от груди, светлый, опушенный темным мягким мехом, он вмещал меня и с животом. А сейчас я завернулась в него почти два раза.

На крыльце было пусто и холодно, темно посередине ночи. Не светилось в окнах у стражи, не слышались шаги дежурного охранника. Я тихо стояла и ждала чего-то…. и дождалась — по лицу мягко скользнул порыв ветра, поиграл волосами, обвил, обнял, шепнул в ухо:

— Ненаглядная моя… солнышко ясное…

— Мике-ей… — горестно простонала я, — Мике-еша-а…

Задохнулась, пошатнулась… ветер мягко поддержал, подпер с боку, ласково прошептал:

— Прости, милая, глупо вышло, нечаянно. Ты отпусти меня, лапушка, сам я не оставлю тебя — тянешься ты ко мне. Отпусти на ту сторону, освободи от себя… Вот только поцелую тебя… — прохладный ветерок ласково пробежался по губам, я жадно приоткрыла их. Возле уха послышался тихий довольный смех.

— Любимым уйду. Легко уйду и вернусь потом легко, ты только помни всегда, а сейчас отпусти-и…

— Останься, — плакала я, — будь рядом, говори со мной.

— Нельзя-а… убью всякого. Не подпущу к тебе… жизни тебе не дам. Не хочу для тебя такого, отпусти-и… только еще поцелую… и шейку… запрокинь голову, откройся…

— Я отпускаю тебя, отпускаю, — рыдала я, — я не вынесу этого, не смогу! Хочу, чтобы рядом был, чтобы хранил! — перечила потом сама себе.

— Храни-ил… — шелестел ветер, — хранил… оберегал… защищал… ладно… это ладно, но не я. Тебя будут хранить. Не вешай обереги… не бойся ничего. Ты же не боишься мертвых?

— Нет… не боюсь. Что мне сделать, как отпустить тебя? Я сына твоим именем назову! — вспомнила вдруг и услышала печальное:

— Нельзя-а… именем недавно умершего нельзя-а. Назови Зоряном, как моего отца — хороший человек был, долго жил и ушел мирно. Отпусти-и… ждет он меня.

— Как же, ну как? — стонала я.

— Согласи-ись… — пел ветер, — пожертвуй немного себя — иначе не сможем. Сожги чуть своих волос — я с дымком улечу, проводишь меня. Вот только поцелую еще, — пробежался ветерок по моим губам, простонал горестно в ухо: — Ой, мало, мало-о… отпусти… не мучь…

Рыдая уже в голос, я метнулась в дом, роняя на пол полушубок. Прошаркала в огромных сапогах до печи, захватив по пути острый кривой нож, которым обрезали пуповину сыну. Сдернула в сторону печную заслонку, открыв кучу жарких углей на поду. Собрала рукой длинные спутанные пряди, перекинула на грудь и стала срезать, сколько смогла за один раз. Бросала на угли, и опять резала. Они сжимались там, скворчали, корчились в жару. Вонючий дымок поднялся, потянулся вверх, утягиваясь в печной вывод. Я хрипела задушено, всхлипывая и дергаясь всем телом, хватая воздух ртом:

— Отпускаю тебя с миром… со своей любовью. К родным и любящим… к будущей счастливой и долгой жизни. Не забуду тебя… и ты не забывай. Храни меня и Зоряна. Иди… я отпускаю… — оседала я на пол. По ногам стекала кровь… громко упал из руки на пол нож… Охнул кто-то рядом, заголосил…