Чтобы объяснить всё семье, времени потребовалось мало, а попрощаться — и того меньше. Корнелис угрюмо пожал мне руку, склонив голову на немецкий манер. Матушка была непроницаема и жизнерадостна, как всегда: она привыкла провожать мужчин, отправляющихся навстречу судьбе по воле короля, и я был удостоен лишь небрежного поцелуя. В слезах Корнелии смешались гордость от личного внимания ко мне со стороны монарха и бесконечные опасения: что бы оно могло предвещать? Милая, милая Корнелия, чьи мысли в большинстве случаев в точности совпадали с моими! Неотложный вызов к королю? Даже исполнение мечты всей моей жизни — назначение в гвардию — не оправдывает такой срочности, думал я, выезжая из конюшенных ворот и прочь от тех, кто за меня тревожился.

И всё же пути Квинтонов и Стюартов пересекались не раз, часто неясным для меня образом, и обращение одних к другим за помощью представляло собой явление обычное. Мой брат и нынешний король были близкими друзьями, и Чарльз нередко, как утверждала моя мать, выполнял секретнейшие поручения монарха. Мой дед был одним из тех, кто помог деду короля, Якову Шотландскому, сесть на английский трон, так утверждал дядя Тристрам, да и роль самого Тристрама при дворе была значительной, хотя и несколько туманной. И конечно, мой отец, вопреки изначальному нежеланию сражаться за эту или любую другую идею, принёс наивысшую кровавую жертву первому королю Карлу. Как и его многострадальный правитель, граф Джеймс был воистину роялистом–мучеником — по крайней мере, так уверяли приверженцы монархии по всей стране. Всё это делало срочный вызов одного из его сыновей к королю не таким невероятным, как для многих других молодых людей высокого происхождения.

«Я Квинтон, — рассуждал я. — Король пожелал меня видеть, и этого должно быть достаточно». Однако лояльность не исключает простого человеческого любопытства, а уж его мне было не занимать.

Не теряя времени, мы отправились в Лондон, я скакал на Зефире, добром вороном жеребце, моём любимце с юных лет. Мы не поехали по так называемой «Великой северной дороге», которая наверняка была забита всевозможным транспортом: тихоходными повозками, экипажами из Эдинбурга и нищими северянами, стремящимися в столицу в поисках счастья. Наш путь лежал южнее, по извилистым тропам тех мрачных и загадочных земель, о которых менее образованные арендаторы в Бедфордшире говорили лишь шёпотом: по местам полуночных ведьм и домовых — одним словом, по Хартфордширу. В дороге я выдумывал всё более причудливые поводы для вызова в Уайтхолл, изобретая замысловатые секретные миссии при фантастических иноземных дворах или в диких, не тронутых культурой местах, какие есть, говорят, в Америках. Проезжая Хампстед, бедную деревушку с гогочущими гусями на дороге, мы услышали, как далёкие звучные колокола на старом соборе Святого Павла отбивают десять, и на мгновение придержали лошадей среди вереска. С этой точки я много–много раз видел ночной Лондон, но есть зрелища, которые всегда заставляют человека замереть на месте. Вот он, город–левиафан Англии, освещённый холодной апрельской луной и мириадами оранжевых светлячков окон и фонарей. В центре — собор с длинным шпилем, указывающим на луну, — только подумать, как скоро его поглотит пламя^[4]! За ним — Темза, тонкая серебряная нить, часто теряющаяся среди зданий. Налево — Тауэр, из его труб идёт дым от очагов, согревающих английских государственных преступников. Направо — Уайтхолл: море света подтверждает, что при дворе короля никогда не спят. Дальше — тёмные силуэты здания парламента и церкви аббатства в Вестминстере. И над всем этим широкой волной разносится по ветру едкое зловоние трёх сотен тысяч душ и их общей уборной — реки Темзы.

Мы двинулись дальше и наконец добрались до россыпи новых домов, занимающих всё больше земель за окраинами Кларкенуэлла. Улицы были темны, не считая нескольких фонарей там и тут. Из таверн слышался смех, из многих жилищ — крики женщин и детей. Дым от горящего угля саваном пеленал узкие улицы. Пьяницы и собаки наперебой разбегались с нашего пути: мы не сбавляли хода, задерживаться было некогда. Несмотря на поздний час, несколько ускользнувших от констеблей попрошаек жалостливо заскулили из сточных канав:

— Благослови вас Господи, пожалейте старого солдата короля!

— Потерял зрение под Черитоном^[5], господа, подайте монетку, будьте милостивы!

— Трое голодных детишек дома, милорд, да смилуется над нами Бог!

Мы молча проехали мимо.

И вот, усталые и измученные скачкой, мы миновали крошащиеся городские стены и достигли цели нашего путешествия. Рейвенсден–хаус, городская резиденция моей семьи, стоял сразу за Стрэндом. Он выглядел скромно рядом с некоторыми своими соседями, в особенности с превратившимся в шикарный дворец Сомерсет–хаусом. Это был строгий, видавший виды дом торговца эпохи Тюдоров, вышедший из моды задолго до того, как мой дед его купил: жалкое жилище, гораздо ниже того уровня роскоши, какого ожидают от благородного семейства. Дом издавна и насквозь пропах сыростью, но, как ни странно, был одной из немногих семейных ценностей, которые восьмой граф Рейвенсден — мой дед — не продал для оплаты своих сумасбродных путешествий и причуд. Здесь он умер, давно забытый герой легендарных дней Англии, окружённый городом, воюющим со своим королём, и вверенный заботе только нового слуги, человека, въезжавшего теперь рядом со мной в конюшню — Финеаса Маска.

Мой брат сидел в своем кабинете, маленькой пустой комнате с одной свечой, одним стулом, одним столом и одной книгой: «Персивалем» Кретьена де Труа. Взглянув на него, я в очередной раз поразился загадке невероятной дружбы между немудрёным компанейским королём и моим замкнутым серьёзным братом. Чарльз Квинтон, десятый граф Рейвенсден, сидел, глядя на освещённую луной Темзу, а пламя свечи играло на тонком бледном лице и тонких бледных волосах. Он не походил ни на отца, ни на деда, по крайней мере, так утверждали портреты на стенах Рейвенсден–Эбби. Одет брат был просто, в обычную рубашку и длинный халат, спасающий от ночного холода. В комнате имелся очаг, но он не горел — Чарльз избегал всего, что считал несущественными излишествами.

Мы обнялись так душевно, насколько стоит ожидать от братьев с двенадцатилетней разницей в возрасте. Чарльз осмотрел меня с ног до головы, будто мы не виделись годы, хотя с последней встречи прошло лишь несколько недель. В своей обычной манере, роняя слова, как тяжкую ношу, граф Рейвенсден произнёс:

— Ты быстро добрался, Мэтт. Значит, не возражал лишиться изысканного общества своего шурина?

Я не удержался от смеха.

— Корнелис был… просто Корнелисом, я думаю.

— О, и этого, как известно, достаточно. — Чарльз улыбнулся самой широкой своей улыбкой, пусть при этом губы его лишь слегка изогнулись. — Корнелия и матушка здоровы?

— Им обеим пошло бы на пользу проводить поменьше времени в тесной компании друг друга.

Чарльз кивнул. Он знал — мне не хватит денег, чтобы снять для нас с Корнелией самое скромное жильё в менее престижном районе Лондона. Но даже если бы все, за редким исключением, комнаты не были заколочены и наводнены крысами, граф так трепетно берёг своё одиночество, что о приглашении присоединиться к нему в Рейвенсден–хаусе не стоило и мечтать. Вот мы и застряли в аббатстве, и хотя порой в хорошем настроении Корнелия и моя мать сносно ладили, они были одновременно слишком похожи и слишком разными для всеобщего благополучия. И уж точно не для благополучия мужа и сына, пытавшегося сохранить мир между ними.

Чарльз повернулся к Финеасу Маску.

— Вызови лодку к лестнице, Маск. Мы не поедем по дороге в такой поздний час, когда неистовые мальчишки и подмастерья, перебрав эля, запугивают констеблей на Чаринг–Кросс.

Маск удалился, а я помог брату облачиться в парик, камзол, портупею и плащ. Чарльз всегда выглядел худощавым и нездоровым, даже по скудным моим воспоминаниям о нём, оставшимся с довоенного времени. Три пуританские мушкетные пули, угодившие в его изящную фигуру в битве при Вустере в пятьдесят первом, усугубили положение. Граф двигался с трудом, левая рука почти не слушалась. Он старался меньше стоять или ходить, и потому через минуту запыхался. Но до реки было рукой подать, и там всегда находились лодочники, мечтающие о чести отвезти важных лордов к тайной лестнице дворца Уайтхолла. Нам достался грубоватый мастеровой с болот Хакни, пытавшийся вовлечь нас в беседу о новой гнусной моде на кофе, которая, по его убеждению, сулила конец элю, а значит, и старой доброй Англии, но мы игнорировали его тирады, и со временем он затих. Когда мы отчалили от пристани, я увидел свет из окон лавок и домов, теснившихся по всей длине Лондонского моста вниз по течению. Протестующее стадо коров перегоняли на южный берег в направлении скотобоен в Саутуорке, и их истошное мычание почти заглушало смех и крики людей, проталкивающихся через мост.