Мы похоронили Натана Уоррендера ранним утром следующего дня, в Страстную пятницу, на кладбище древнего покосившегося кёрка, — так шотландцы называют церковь — что стоял на одном из мысов напротив нашей якорной стоянки. Макферрану удалось отыскать местного пастора, дряхлого старика, который был убеждён, будто я — маркиз Монтроз, вернувшийся из мёртвых, и без возражений позволил преподобному Гейлу провести службу. Возражения возникли со стороны самого Гейла. Уоррендер был мятежником и, несомненно, раскольником, творившим зло против короля и церкви. Он поднял оружие против помазанника Божьего. Это правда, сказал я. Но кем бы ещё он ни был в жизни, Натан Уоррендер умер флотским офицером на службе у короля Англии, и мы обязаны отдать должное его рангу. Более того, он сражался не только против короля, но стал свидетелем гибели моего отца и с почтением относился к его памяти. Может, у Фрэнсиса Гейла и нет желания простить или забыть, сказал я ему, но Мэтью Квинтон готов это сделать.

Тело Уоррендера, завёрнутое в парусину, с берега доставил почётный караул из матросов, возглавляемый Джеймсом Вивианом. Мартин Ланхерн следовал за телом, а Карвелл, Леблан, Ползит и Тренинник вчетвером несли его. Они опустили свою ношу у края могилы, и Гейл, достав новый молитвенник, стал читать погребальную службу. Он с вдохновением произносил слова девяностого псалма, величественное «Владыка, Ты — наше прибежище», но я знал, что думал он, скорее, о собственной жизни, а не о бренных днях Натана Уоррендера.

«Тысяча лет в очах Твоих, как день вчерашний, что минул, и как стража в ночи. Словно наводнением уносишь людей; они проходят как сон. Они — как трава, что утром взошла: утром она цветёт и зеленеет, а вечером вянет и засыхает. Возвесели нас за дни, когда Ты наказывал нас, и за годы, в которые мы испытывали бедствие…»

В ту Страстную пятницу я стоял в лучах бледного утреннего света и думал о других смертях: прежних, нынешних и грядущих. Всё на тихом разрушенном кладбище на холме было абсолютно недвижимо. Легкий ветерок принёс запахи весны, а бормотание моря заполняло пустоту. Я чувствовал себя ошеломляюще живым, но переполненным печалью. Мои мысли вновь вернулись к одинокому солдату, которого мы хоронили так далеко от дома, и я попытался вслушаться в слова богослужения.

«Человеку, рождённому женщиной, — напевно читал Гейл, — суждено жить недолго и в мучениях. Он взойдёт и увянет, подобно цветку; он пронесётся как тень, и нигде не задержится. Посреди жизни мы объяты смертью…»

Хоть слова и были изменены, я вдруг вспомнил, как впервые услышал их, в версии старого и теперь заброшенного молитвенника королевы Елизаветы. Это произошло на похоронах моего деда в Рейвенсден–Эбби. Даже пятилетним ребёнком я подумал, как ложно звучат слова: «суждено жить недолго и в мучениях», когда мне казалось, что дед жил вечно и был полон беззаботной радости до последнего дня. Однако, услышав их снова спустя всего несколько недель на похоронах отца, я уже подумал иначе. Наверное, между двумя этими погребальными службами, случившимися так скоро одна за другой, я повзрослел быстрее, чем это свойственно большинству детей пяти лет.

Джеймс Вивиан, лейтенант, как и Уоррендер, бросил горсть земли на саван, когда тело опустили в неподатливую шотландскую почву, и Гейл продолжил богослужение.

«Коль возжелал Господь Всемогущий своей великой милостию принять душу брата нашего, ныне почившего, мы предаём земле тело его: земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху…»

Я смотрел на море за кладбищем и думал о тех, кого любил, и кто теперь обратился в прах: о деде с бабкой, об отце и сестре. Вскоре эти слова произнесут и надо мной, ибо живым я не покину здешние воды.

Служба закончилась. Ланхерн скомандовал почётному караулу «смирно». Мушкеты в руках матросов всегда смотрелись неловко, но среди них нашлись ветераны корнуольской пехоты Гренвиля. Они были лучшими и знали свое дело. Когда останки Натана Уоррендера навеки исчезли под землёй, по команде старшины матросы дали дружный залп. На рейде «Юпитер» дал траурный салют из пяти орудий, и приглушённая канонада разнеслась эхом по холмам Шотландии.

Джеймс Вивиан первым заметил небольшую группу всадников, приближающихся к церкви. Их было шестеро, с двумя запасными лошадьми позади. Один всадник был выше остальных, он легко и уверенно сидел на лошади, которая для него была мелковата, я узнал в нём хорвата Шимича. Он ехал следом за лошадью, которая, наоборот, казалась слишком большой для своего малорослого наездника. Гленранноха.

Группа остановилась у стен кёрка. Генерал спешился, подошёл к нам и отдал дань уважения умершему, мрачно отсалютовав шпагой.

— Я узнал о смерти, — сказал он мне вполголоса. — Полагаю, вы не захотите сильно удаляться от корабля, но мы могли бы проехаться по окрестностям. Мне есть что показать вам всего в нескольких милях отсюда.

Я колебался. Неизвестный корабль мог всё ещё скрываться поблизости, Джадж и «Ройал мартир» исчезли, а смерть Уоррендера прозвучала сигналом тревоги для всей команды. Ради чего капитану «Юпитера» оставаться на берегу в обществе человека вроде Гленранноха? И всё же… Невозможно было противиться силе личности этого человека. Мгновение я сомневался, затем подозвал Джеймса Вивиана и тихо сказал ему, что, если возникнет любая угроза кораблю, он должен один раз выстрелить из пушки. Гленраннох, стоявший рядом и слышавший мои слова и удивлённый ответ Вивиана, уверил нас, что в случае такого сигнала один из его всадников быстро приведёт меня обратно к кораблю. Ветер слабый, мы не станем уезжать далеко, и теперь, когда дозорные могут предупредить меня, атака на «Юпитер» не начнётся прежде, чем я успею вернуться на борт.

Затем Гленраннох спросил, кто будет сопровождать меня на второй лошади. Я задумался. Вивиан не мог покинуть корабль. Маск и Кит Фаррел остались на «Юпитере», и посылать за ними будет слишком долго, и потом, навряд ли Кит хорошо держится в седле, уж точно не на такой гористой местности, а и Маск, несмотря на всю его похвальбу, был лишь посредственным наездником. Из всех моих спутников в старом кёрке только один наверняка справился бы с задачей: Фрэнсис Гейл, сын джентльмена и военный священник.

Но возможно, был и ещё один. По правде сказать, я в этом не сомневался.

— Месье Леблан! — позвал я. Он обернулся, чуть удивлённо. — Вы хорошо сидите в седле, если не ошибаюсь?

— Mais non, monsieur le capitaine. На что мне, портному из Руана, лошади?

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня в этой экспедиции с генералом, месье Леблан. В качестве личного слуги, если желаете.

Лицо Леблана вытянулось.

— Но, капитан…

Дела и впрямь приняли серьёзный оборот, раз Роже Леблан произнёс моё звание по–английски. Это позабавило меня, и, не обращая внимания на его доводы, я небрежно сказал:

— Это приказ, месье Леблан. Вы поедете со мной.

— Хорошо, mon capitaine. Но я возьму свой ранец. — В его устах слово приобрело нелепое звучание. — Не доверяю этим корнуольцам.

На это Ланхерн и Ползит рассмеялись и крепко похлопали его по спине. Француз поднял самый большой из виденных мною ранцев и неохотно двинулся к одной из запасных лошадей генерала. Как я и подозревал, он вскочил в седло с грацией человека, рождённого для верховой езды, и уверенно осадил коня. Я улыбнулся ему, но он лишь пожал плечами в свойственной французам манере. Так, верхом, мы двинулись прочь, и я поспешил оказаться бок о бок с Колином Кэмпбеллом из Гленранноха.

Мы пересекали дикие пустынные земли, скача по ухабистым холмам и болотам. Гленраннох был хорошим наездником, что не удивительно для того, кто проехал вдоль и поперёк всей истерзанной войнами Европы. Леблан тоже был исключительно хорош, вопреки его протестам. Что касается меня, я не мог не наслаждаться свободой, которую ощутил, вновь оказавшись в седле. Мне достался отличный конь, хоть и не под стать моему Зефиру, и пока мы скакали лёгким галопом, я чувствовал, как накопившиеся часы тревоги и флотской дисциплины уносятся прочь. На мгновение я почти поверил, что я обычный молодой человек двадцати двух лет, отправившийся весенним днём на бодрящую конную прогулку. Я пришпорил коня и отдался энергичной радости бытия.