Читая подобные извещения, я невольно вспоминал памятники павшим в первую мировую войну. Сам по себе рождался вопрос: не приносит ли наш народ в этой борьбе больше жертв, чем в первую мировую войну? То, что происходило, нельзя было назвать иначе, как систематическим истреблением чешского народа. Тотальная мобилизация, угон на работу в Германию, на рытье окопов и строительство укреплений, где медленно духовно и физически умерщвляли людей, уничтожение целых деревень — разве это не регулярное, не систематическое истребление народа? Чешская буржуазия совершила предательство, прикрываясь фразами об избавлении соотечественников от напрасных жертв. А что оказалось в действительности?

Только теперь можно было в полной мере осознать всю подлость предательства чешской капитулянтской буржуазии, допустившей Мюнхен. Народ в 1938 году хотел защищаться, хотел воевать. Но вероломные союзники и их пособники в период, когда народ мог победить, не дали ему вступить в бой. Теперь он должен бороться в невыразимо тяжелых условиях. Теперь народ был подобен безоружному человеку, которого раздели донага, кинули на растерзание голодной волчьей стае, а защищаться от них он может только голыми руками. А жертвы? Кто знает, не превысят ли они те, к каким могла бы привести война в 1938 году?

Разве мог бы любящий свой народ человек изменить национальному долгу? Нет! Но буржуазия отстаивает свои интересы и прежде всего — классовые, которым она приносит в жертву все, даже свою родину. Туго набитый карман, собственность для нее дороже, чем судьба народа. Это и есть буржуазная мораль.

Все это я еще и еще раз прочувствовал, читая имена казненных чешских патриотов, «опасных» для германской империи людей. Именно эти списки и беседа с товарищем Горновой убедили меня, что чешский народ не сложил оружия даже в невыносимо тяжелых условиях и что поэтому-то мы непременно должны выполнить свое задание.

Мы бродили по пражским улицам. Время шло, близился полдень, мучительно хотелось есть. В конце концов в Смихове, где нам однажды удалось поесть, мы вновь взяли знакомый нам картофель с овощами. Утолив голод, двинулись дальше. Тонда отправился в Жижков, я — в Нусли. Встретиться условились около шести часов в Карлине, у костела. Там неподалеку жил товарищ Шнейдер.

В Нусельской низине на Яромировой улице я наткнулся на бакалейный магазин с вывеской «Ярослав Ульман». Ба! Да ведь это мой старый знакомый! Друг, с которым я когда-то работал в Комарове. Мы сокрушали вместе с ним старую Австрию, может и теперь он поможет нам? Не раздумывая долго — ситуация мне казалась благоприятной, — я вошел в магазин. Людей там оказалось немного, и, к счастью, был Ярка. Поскольку возле прилавка стояли покупатели, я назвался торговым представителем фирмы «Сана» и попросил его уделить мне время для делового разговора. Он пригласил меня в другую комнату. Там мы быстро поздоровались, и я без обиняков перешел к делу.

— Ярка, — сказал я, — ты помогал мне в тридцать втором и тридцать третьем году, когда наша партия была на полулегальном положении. Обращаюсь к тебе за помощью и теперь. Я знаю, ты не коммунист, но ты чех.

Мгновенье подумав, он ответил:

— Ну что ж, чем смогу, тем и помогу тебе.

Я был уверен, что Ульман не откажет мне, что пойдет навстречу, поэтому коротко объяснил, в каком положении оказался. Не имею ничего: ни жилья, ни денег, ни еды, к тому же я не один.

Ярослав дал мне на четырнадцать дней продовольственные карточки. Кроме того, он снабдил меня еще какими-то консервами, колбасой, короче говоря — отоварил.

— Послушай, Ярка, спасибо тебе, но это не все, — вновь обратился я к нему. — Мне еще нужно какое-то количество крон. Их у меня также нет.

Ярослав не был скуп, он дал мне и денег, пообещав помогать и далее. Он обещал также попытаться отыскать для нас квартиру, но прибавил, что для него это отнюдь не легкая проблема.

По-настоящему человек может оценить ту большую помощь, которую оказал нам Ульман, только тогда, когда окажется в таком же положении, в каком оказался я…

Обговорив все, мы расстались. На прощанье Ярка сказал мне:

— Если что-нибудь понадобится — приходи, помогу. Но приходи сам. С другими не буду даже разговаривать.

Я понимал его осторожность. Поблагодарив, я пожал ему руку.

С Тондой мы встретились на условленном месте. Я показал ему свое «приобретение» и заверил, что на какое-то время деньгами и едой мы обеспечены. Затем мы двинулись отыскивать товарища Шнейдера. Квартиру его мы нашли, но хозяина дома не застали. Пришлось опять эту ночь коротать под открытым небом. Перед тем как отправиться на ночлег, мы пошли ужинать. Теперь у нас были карточки и деньги, и мы впервые поели досыта.

На следующий день мы не очень спешили. Проведя утро на браницком пляже, отдохнули, и в полдень поехали в город. Нам повезло: товарищ Шнейдер оказался дома, он встретил нас очень хорошо. Мы сообщили ему, что по этому адресу направила нас товарищ Горнова. Так или иначе он знал нас обоих, а мы знали его. Изложили суть нашего задания: наладить связь с товарищами, работающими в подполье, и спросили, не знает ли он что-нибудь о деятельности партии и не связан ли с какой-нибудь группой. Оказалось, после ареста товарища Зики он утратил связь и ничего не знал о конкретной деятельности партии. С подтверждением сообщения о смерти Зики окончательно рухнула моя надежда на то, что Зика поможет нам выполнить задание Заграничного бюро ЦК КПЧ.

Товарищ Шнейдер охотно согласился сотрудничать с нами. Я рассказал ему, что уже несколько дней мы ночуем под открытым небом, и попросил его подыскать нам какое-либо жилище.

Он предложил одному переночевать у него, пока другому он что-нибудь подыщет. Мы были ему очень благодарны.

Два дня я жил у товарища Шнейдера. Тонду устроили на одной из квартир в Жижкове. Шнейдер оказался хорошим организатором и помощником. Это был старый член КПЧ, весьма ей преданный, по национальности — немец. Концлагеря он избежал только потому, что в период фашистского вторжения тяжело болел и лежал в больнице. Хотя он хорошо понимал, какие трудности и опасности подстерегают его, он ни минуты не колеблясь, решил оказать нам помощь в выполнении партийного задания.

В ту пору жены его не было дома. Она уехала на гастроли с Немецким театром, и мы со Шнейдером жили вдвоем. В первый же день он рассказал мне, как фашисты используют граждан немецкой национальности против чехов. Все немцы, проживающие в Праге, мобилизованы, рассказывал он, и каждое воскресенье в Кобылисах проходят обучение по ведению уличных боев на тот случай, если народ восстанет. Шнейдеру и самому приходится туда ходить. Прага разделена на блоки, и каждый блок имеет своего начальника — блокляйтера. Блокляйтер осуществляет строжайший надзор за каждым жителем вверенной ему улицы, он располагает целой сетью агентов. Дома, имеющие стратегическое значение, именуются боевыми гнездами, а немцы, проживающие в них, вооружены автоматами, гранатами и пулеметами.

— Этим немцам, — подчеркнул товарищ Шнейдер, — вменяется в обязанность следить за каждым шагом чешских граждан. Во время уличных боев эти гнезда можно использовать как опорные точки.

Товарищ Шнейдер рассказал нам, что гестапо ведет очень точный учет граждан. И если кое-кто из коммунистов еще на свободе, то он находится под особым надзором. Фашистский управленческий аппарат и гаховцы предоставляют в распоряжение гестапо все, чем располагают. Нигде, ни в одной стране, даже в Германии, нет такого гестаповского надзора за гражданами, как у нас. Гестаповцы хвастливо заявляют, что могут в любое время и где угодно подавить наше движение Сопротивления[7].

Когда Шнейдер рассказывал об организации гражданских фашистов, я подумал о том, как бы и нам организовать в городе боевые группы, подобные тем, что я видел в Варшаве. Иначе в случае вооруженного народного восстания нам придется тяжело.

Я задавал новые и новые вопросы. Меня интересовало многое: развитие политических событий с того времени, как я покинул родину, и целый ряд подробностей современной жизни. Я хотел знать, чем живут наши люди, в чем видят основные политические проблемы, как смотрят на будущее. Но больше всего, конечно, меня интересовала конкретная обстановка.