— Люба, я дурак!

— Ну, зачем такие подробности? — повернулась она ко мне, вытирая разгоряченное лицо. — А теперь по-честному: ты влюблен в свою Таню? Пожалуйста, не делай удивленные глаза. Так могут рассказывать о девушке, когда без ума от нее.

— Между прочим, я без ума еще от горы Казбек, хотя видел ее только на папиросных коробках.

— Знаешь, мне нравится, когда ты вот такой... колючий. Не люблю...

— ...мальчишек тихих, степенных, рассудительных.

На разрумянившемся лице Любы заиграла улыбка. Мы взглянули друг на друга и расхохотались. И вероятно, страшно удивились, если бы нас спросили о причине этого смеха. Нам просто вдруг стало весело. Весело оттого, что рюкзак тяжелый, дорога пыльная, что путь бесконечен, что нам хорошо не только под вечерними звездами на реке, но и здесь, среди безлюдных полей, под палящими лучами солнца.

Теперь мы двигались беспорядочно. То ускоряли шаг, то замедляли, то совсем останавливались и подолгу сидели. Не от усталости, не от жары, просто потому, что нам так хотелось. И еще потому, что Люба пыталась разгадывать тайны происхождения каждого кургана. А в одной деревне ее вдруг заинтересовала старая часовня. Беда с этими полуразвалившимися церквушками и часовнями. Их надо бы или привести в порядок, или взорвать. Люба за последние слова обозвала меня варваром и, наверно, в отместку мне достала из рюкзака блокнот и стала зарисовывать эту рухлядь.

Наконец вышли на свою дорогу и договорились больше нигде не задерживаться.

Впереди в знойном разливе марева покачивалась темная кромка горизонта. Это, должно быть, лес. Но, чем пристальнее всматривался я в даль, тем причудливее становились видения. Вот появились знакомые очертания башен Кремля, Мавзолея, храма Василия Блаженного. Красная площадь раздвинулась, казалась бесконечной, как это поле. Она колыхалась, переливалась красочными знаменами, транспарантами. Нет, колыхалась не площадь, а стройные колонны войск. Раз-два, раз-два, раз-два — ритмично отстукивали шеренги и текли, текли куда-то вниз и там растворялись, таяли. Но вот площадь будто вздрогнула, загудела, покрылась сизой дымкой. Двинулись тяжелые танки, самоходные установки, а за ними ракеты, ракеты: легкие, установленные на железных, полозьях, короткие, неуклюжие, как поросята в металлических клетках, продолговатые, изящные, с рыбьим оперением и, наконец, мощные, словно дирижабли. А над площадью, над всей Москвой плыла нескончаемая, бодрая, праздничная музыка...

Интересно, что видит моя спутница? Теперь ее улыбка стала далекой, непроницаемой. А вдруг то же, что и я? Не выдерживаю, спрашиваю:

— Люба, что ты рассматриваешь?

— Лес. Уточняю, какой он: хвойный, лиственный, смешанный?

— А... — вставляю я уже буднично. — Установила?

— Не могу понять. Иногда кажется, что это вовсе не лес, а железнодорожная насыпь, и по ней непрерывно движутся экспрессы: розовые, синие. И из всех окон вагонов пассажиры приветливо машут нам руками. Правда, интересно?

Конечно, это не парад на Красной площади, но вообще тоже неплохо.

И все-таки это был лес. Мы подошли к нему, когда солнце уже заканчивало свой дневной обход. Издали казалось, что на нашем пути действительно стоит могучая дубрава, а приблизились — и смотреть не на что: захламленный кустарник! Кругом торчат гнилые пни, кучи мусора, бумажной тары из-под удобрений, ржавые тракторные бороны, рваные резиновые покрышки, изуродованные банки аккумуляторов. Я чувствовал себя виноватым перед Любой, будто по моему недосмотру кто-то так надругался над опушкой леса. И пахло не озоном, а мусорной ямой.

Настроение испортилось...

Облегченно вздохнули лишь, когда подошли к ярко-зеленому молодому ельнику, будто только что умытому и подстриженному. Стройные, нарядные пирамидки подняли вверх свои желтоватые свечи-макушки, точно милицейские жезлы, останавливая перед нами все лесное движение. Мы так обрадовались этим приветливым жестам, что пустились бегом по зеленой улице.

Но бежали недолго. За фасадом густой зелени открылось кладбище черных пеньков. Кто-то безжалостно срубил головы молодых елочек. Мне вдруг почудилось, что эти культяпки от некогда стройных деревцев плачут и в их грубых шрамах от топора навек застыли смолисто-серые густые слезы. Это немой укор, и прежде всего нам, комсомольцам. Весной посадили около школы по кустику на брата и радуемся, что обновили природу, а в декабре рубим гектары молодого леса. Порвать все наши обязательства о принятии шефства над зеленым другом! Болтуны! Надо привести сюда всех комсомольцев, пусть смотрят и сами решают, за что голосуют эти калеки.

Мы шагали молча, склонив голову, будто отдавая последний долг безвременно погибшим деревьям, и не сразу заметили, что вошли в глухую чащу леса. Здесь уже хозяйничал вечерний сумрак, таинственный и пугливый. Он чутко отзывался на наши шаги, вздрагивал от треска валежника. Тяжелые лапы елей поднимались от самой земли, сгущая и без того плотный сумрак, упругая древесина чуть слышно позванивала от напряжения. Воздух был густо настоян на лесных травах, грибах, смолистой хвое. Из-под ног постепенно уходила твердая почва — шагали по толстому пружинистому слою опавших игл.

Настала пора подумать о ночлеге. Люба категорически отказалась останавливаться в деревне. Что это за туристский поход без ночного костра? Ищем поляну, где бы можно было развести этот костер. И только тут вспоминаю, что у меня нет даже спичек. Без часов, без компаса, без ножа, без спичек... Как я еще голову прихватил с собой? И усталость, скопившаяся за день, сморила меня.

— Люба, а если не будет полянки?

— Тогда раскорчуем деревья.

— Да я серьезно говорю.

— Бедненький! Ну присядь, отдохни, а я пойду на рекогносцировку.

— Все равно спичек нет.

— Не все же такие...

— ...растяпы.

— Вот уж не думала, что ты такой самокритичный, — засмеялась Люба и потащила меня за руку.

К счастью, полянка оказалась совсем близко, и уже через несколько минут затрещал костер.

У Любы нашлись не только спички. С ее рюкзаком можно было отправляться в глухую тайгу. Тут были почти невесомая хлорвиниловая палатка, надувной матрац, набор пластмассовых тарелочек, стаканчиков, миниатюрный алюминиевый котелок, фляга, охотничий нож, фонарик, мясные консервы, хлеб, сахар, кофе, сгущенное молоко.

Пламя расползлось по всему костру. Искры фонтаном брызг взмывали вверх, затем нехотя падали, вычерчивая в темноте замысловатые траектории. Сонные бабочки героически кидались в огонь и, вспыхнув, превращались в серенькие пушинки пепла. Какое это чудо — сидеть под сводом густой непроницаемой темноты и нежиться в своем небольшом, но светлом, теплом, обжитом мире! Сколько раз мы разводили костры по вечерам, но никогда они не пылали так ярко, никогда звон комаров не был таким музыкальным, погода такой чудесной, настроение таким радостным.

Усталости как не бывало. Я вскочил, разбежался и перемахнул не только через огонь, но и через девушку, испуганно пригнувшуюся к земле. Еще прыжок, еще, еще! Одежда запахла горелым.

— Остановись, безумный!

Бегу в лес. Здесь темно, как в преисподней. Ощупью набираю охапку валежника, продираюсь сквозь кустарник на полянку. Люба заслонила мне дорогу:

— Хватит! Лес подожжешь. Давай ужинать.

На газете расставлены пластмассовые тарелочки, чашки, нарезана сухая колбаса, хлеб, лежат миниатюрные вилки, нож и даже бумажные салфеточки.

Я посмотрел на ее хозяйство и загрустил. Потом не хотя развернул газетный сверток, достал вареные яйца и мне так захотелось трахнуть ими себя по лбу.

— Наверно, вкрутую? Вот здорово! — чему-то обрадовалась девушка. — Ужасно люблю, а есть не приходится.

— Почему?

— Говорят, человечество должно питаться яйцам всмятку, а еще лучше — сырыми. Можно, я возьму одно?..

После ужина я помог девушке расставить палатку а затем начал строить свой шалаш из еловых веток Когда все было готово, Люба осветила фонариком внутренность моего жилища и ахнула:

— Сказка! Давай поменяемся квартирами?