ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лето будто в последний раз взмахнуло своим солнечным крылом и покорно уступило место осени. И, как по заказу, потянулись многоярусные, разноцветные, похожие на слоеный пирог, облака, они словно были чем-то недовольны, хмурились, застилали синеву неба, пятнали землю лужами и текли все дальше, дальше на восток.

Одно пока оставалось неизменным: ребята по-прежнему жили дружно, признавали Точкина комиссаром, прислушивались к его советам, поддерживали почти воинский порядок в общежитии, за что были поставлены в пример на профсоюзной конференции треста. К ним зачастили представители из других общежитий.

Однажды при посещении очередной группы фатоватый парень с длинными рыжими волосами, с пейсами до подбородка, в пиджаке чуть не до колен, расклешенных брюках с кисточками небрежно бросил:

— Подумаешь, навели казарменный марафет! Небось и старшина есть?

— Есть! — сказал Гена Ветров. — Только не старшина, а комиссар.

— И к девчатам строем пойдете, салаги?

Ребята угрожающе замкнули кольцо вокруг крашеного гусака.

— Ну чего, чего взъелись? Шуток не понимаете, — примирительно сказал рыжий.

— Ты служил в армии? — строго спросил Яша Сибиркин.

— Какое это имеет значение?

— Армия дает человеку не только военные знания, но и закладывает высокую культуру, в том числе культуру содержать в чистоте свое жилище и свою прическу. Ребята, отпустим его с миром, пусть не мусорит в нашем доме, видите, он весь перхотью обсыпан.

Пришелец покосился на свои плечи, по привычке начал попеременно обеими руками стряхивать с них мутную россыпь.

— Не мусорь, тебе говорят! — прикрикнул даже Симагин. — Выдь на улицу!..

Прочерчивались перспективы молодых строителей, разумеется, не по прямой. Кирка Симагин наставлял ребят, листавших учебники:

— На кой черт сидеть за партой, изучать всякую муру, когда мне сразу дали тот же второй разряд?

— В учебном комбинате сотни людей сидят за партами.

— Чудаки, потому и сидят, будто они не молотком, а лбом будут гвозди заколачивать.

Яша хотел выпроводить и Кирку из общежития, как того рыжего парня, но Симагин взмолился:

— Ладно, ладно, может, я тоже буду поступать, как Генка, в вечерний университет!

— Вот тебе лист бумаги, ручка, пиши заявление. Ребята, будете свидетелями, — объявил Сибиркин.

Симагин долго пыхтел над тетрадным листком, наконец спросил:

— Ген, как называется тот университет?

Все рассмеялись.

Да, у каждого складывалась судьба по-своему, но одна черта была схожа: если не считать Симагина, никто не искал места потеплее, работу поприбыльнее, напротив, все рвались туда, где труднее, важнее и, пожалуй, рискованнее.

Гена Ветров не раскаивался в выборе специальности, хотя облюбованная профессия высотника все еще преследовала его. Яша Сибиркин уже на третий день работал монтажником, а на десятый заслужил похвалу бригадира. Впрочем, о Яше Сибиркине следует упомянуть особо. Если говорить о внешности — тут все просто: обыкновенный парень среднего роста, белобрысый, голубоглазый, широконосый; не скажешь, что уж очень красив, но и не дурен. В эшелоне он был тихий, молчаливый, делал все, о чем бы его ни просили, «главный технолог» Симагин даже приспособил его своим порученцем. Удивлял усидчивостью, много читал, что-то выписывал в блокнот, уклонялся от шумных компаний «козлозабивателей».

А здесь вдруг объявился другой Яша: смелый, волевой, остроумный, чем-то притягивающий к себе ребят. Чем? Больше всех почему-то это перевоплощение заинтриговало Симагина. После второй получки он взял Якова под руку, доверительно сказал:

— Я в городе мировой подвальчик разыскал.

— Автопоилку, что ли?

— Ага. Бывал, значит?

— Не приходилось.

— Откуда тогда знаешь?

— Интуиция.

— Ну и хорошо, пояснять не надо. Сиганем, значит, вечерком в подвальчик-то?

— Я не упражняюсь в безумии.

— Чего, чего?

— Пьянство — добровольное безумие.

— Это кто ж такое сказал? — возмутился Кирка.

— Древний философ Аристотель.

— Пошел ты вместе с этим самым философом!.. — обиделся Симагин, но разговоров об автопоилке больше не заводил. И вообще начал сторониться Сибиркина: видно, чокнутый. Ишь придумал: «упражнение в безумии».

И Точкин был шокирован: только на партсобрании узнал, что Сибиркин член партии. На всякий случай поинтересовался:

— Яков, ты когда встал на партийный учет?

— На второй день по прибытии на стройку, — спокойно ответил Сибиркин. — А что?

— Еще не зная, где будешь работать?

— Знал. Монтажником.

Дальше этого разговор не пошел.

Борис размышлял о сложности души человеческой. Кирка Симагин без рентгена просвечивался насквозь в первый же день знакомства: трудиться может и умеет, но нутро его обросло ракушками, как подводная часть корабля. Личность Яши Сибиркина оставалась загадкой. Да, пока еще не изобрели прибора для изучения душ людских.

…Бригадир Колотов орал на своего любимчика Митю:

— Подлец, запек бетон!

Митя неохотно отбрехивался: мол, раствор привезли остывшим, вибраторы не берут.

Все знали, что кроется за безобидным словечком «запек». Это — пятитонная глыба бетона, которую надо убирать из котлована. Убирать вручную, дробить, вытаскивать по частям, увозить на свалку. За брак будут расплачиваться все бетонщики бригады. В ведомости на выдачу зарплаты комментариев нет, а мимо долбящего застывший бетон Точкина много людей за день пройдет, и каждый непременно крикнет: «Что, не по зубам испеченный блин?»

Подтвердилось то, что уже не раз подтверждалось: по понедельникам у Мити голова тяжелая, он принял бетон, присел на минутку, заснул на час. В обеденный перерыв Колотов собрал бетонщиков с других участков. Ну, теперь Прыщову несдобровать. Но бригадир словно забыл про Митю, громил всех: саботажники, разгильдяи, дармоеды. Ветер гнал по корпусу непотребные уроки «словесности»…

Вечером Иванчишин зашел в общежитие, застал Точкина одного в комнате, бросил на стол пять рапортов-ультиматумов об уходе из бригады. Среди авторов были Тимофей Бобров и Саша Черный.

— Знали? — спросил Леша.

— Догадывался.

Леша садился, ходил, рубил ладонью воздух, вновь садился и неизвестно кому говорил. Бригаду лихорадит, бригада не выполняет план, и в такой момент пять человек бегут из бригады. Да это равносильно дезертирству в тяжелую минуту боя. Тут в набат надо бить, а партгрупорг снял с себя ответственность, прикрылся словечком «догадывался». Хотя бы возмутился, что его, а не Прыщова заставили долбить загубленный бетон.

— Вот что, комиссар, убедите бетонщиков взять свои рапорта обратно. Не предложите, не прикажите, а именно убедите. Я бы сам сделал, да боюсь, что у меня не получится…

Остаток вечера Точкин провел с «бунтовщиками». Больше всех возмущался Саша Черный:

— К черту! Всех к черту: тебя, Колотова, Иванчишина!!!

Он был страшен во гневе. Темная кожа лица стала густо красной, курчавые, цвета вороненой стали волосы взлохматились, глаза сверкали, как у Мефистофеля, кулачищи угрожающе вздымались над головой. Тимофей Бобров взял его за плечи, усадил на стул, начал успокаивать, а когда Саша затих, обратился к Точкину:

— Надоело, Борис, надоело. Идешь на работу, будто на казнь. Какой уж там вдохновенный труд, когда тебя за человека не считают, могут ни за что, ни про что облаять, унизить, высмеять. А над тобой, парторг, больше других измываются. Неужели не замечаешь?

— Замечаю, — подтвердил Точкин. — Но дело на первом плане.

— А человек на каком плане?! — возмутился Тимофей. — Уберите Колотова — заберем рапорта…

«И разошлись, как в море корабли», — грустно подумал Борис, направляясь в свою комнату.

Точкин зачастил на берег Енисея. Вначале его уводили воспоминания о юности, о родной реке Кубани. Раньше думалось: нет на свете красивей и полноводней этой реки, а вот богатырь Енисей, с его могучими каменными плечами, с широкой гладью воды, с неторопливыми красавцами пароходами, затмил реку его детства.

Енисей не бывает одинаковым. Вот и сегодня: с утра — мутно-серый, угрюмый, нелюдимый; к полудню, когда мирно растеклись густые пряди облаков, вода из мутно-серой превратилась в светло-голубую, ласковую, манящую. И если бы не туго упиравшиеся буксиры, идущие против течения, можно было подумать, что это вовсе не быстротечная река, а гигантское неподвижное зеркало, отражавшее голубое небо и черные тени сосен на берегах. Вдруг с отрогов Саянского хребта сорвался вихрь, пронесся поперек реки, голубое отражение неба раскололось надвое, потом превратилось в нагромождение мелких кусочков хрусталя, заблестевших, заигравших солнечными бликами. Необыкновенно красив и беззаботен сегодня Енисей, будто и не он ворочает сверхмощные турбины Дивногорска, не он держит на своей широкой груди туристские теплоходы, грузовые суда, огромные плоты, будто не ему во многом обязан сибирский край своим стремительным развитием. Можно целый день сидеть на обрывистом берегу, наслаждаться половодьем красок Енисея, вдыхать его влажное и прохладное испарение.