ГИБЕЛЬ КОМЕНДАНТА
Коротка летняя ночь. Едва наша диверсионная группа успела перейти линию фронта, как наступил рассвет. Конечно, эта «линия» весьма условна, она не обозначена, скажем, окопами или колючей проволокой.
Как во сне, помню сутулую фигуру проводника с винтовкой, бесшумно двигающуюся впереди. Он шел уверенно и спокойно. А когда миновали суходол, заросший ольховником, остановился, участливо улыбнулся и сказал:
— Вся опасность позади. Дальше — партизанская зона.
Так в июне 1942 года наша группа подрывников оказалась в партизанской зоне. Здесь-то и суждено нам было встретиться с Перфилием Беловым, человеком, несмотря на возраст, неукротимой энергии и необузданной гордыни. Встретили нас партизаны дружелюбно.
— Ну, москвичи, сказывайте, что там, на Большой земле, делается.
Как на грех, среди нас не было ни одного москвича. Но мы умолчали об этом. Партизаны около года были лишены привычной связи с Москвой, с центром. И всякий, явившийся к ним из-за линии фронта, — москвич.
Гостей поместили в просторный четырехугольный шалаш, сооруженный под громадной липой. Забросанный сверху ветками кустарника и толстым слоем травы, шалаш был почти невидим под кронами липы. Внутри его стоял продолговатый стол. Вернее — широкая сосновая доска в вершок толщины, накрепко прибитая к двум столбам, врытым в землю.
Колеблющийся язычок самодельной свечи тускло мигал в консервной банке, что стояла на краю стола. Вдоль трех стен шалаша были устроены нары, на них валялась одежда, пересыпанная сенной трухой.
В шалаше пахло хвоей, древесными листьями и свежей травой. Улавливался острый, приятный запах полыни, которую партизаны использовали как средство против блох. На нарах лежали винтовки, подсумки, а из-под стола поблескивал приклад ручного пулемета.
Откуда-то доносились пулеметные очереди. К этим выстрелам партизаны проявляли полное равнодушие. Мы тоже старались делать вид, что не замечаем их.
— А скажи, пожалуйста, — спросил один из партизан, растянувшийся на нарах в обнимку с винтовкой, — деньги наши в ходу теперь?
— То есть… а как же! — ответили удивленные подрывники.
— Да ведь мы совсем отвыкли от них здесь. На что они? Как-то отобрал я у старосты в Пьяном Рогу пятьдесят тысяч. Целая котомка. Богатство! Зашел в крайнюю хату. «Продай, — говорю, — глечик молока». А он, старый хрыч, крутит на палец бороду, косится на котомку: «Денег, — отвечает, — мне твоих не надо. Если винтовка лишняя найдется, так я за нее последний пуд сала не пожалею». Молоком напоил, конечно, но от сала я отказался. Здесь так: каждый норовит обзавестись винтовкой…
Как известно, русский человек способен быстро обживаться на новом месте, свыкаться с непривычной обстановкой, как бы она ни была трудна. Через десять-пятнадцать дней мы уже не чувствовали себя новичками в отряде. Вместе с другими стояли в дозоре, пилили дрова для кухни, ходили в разведку, привыкали сами стирать белье.
В свободное время я любил бродить по лесу.
Как-то в теплый погожий день я долго гулял в окрестностях лагеря. Ягоды собирал. На полянах было много клубники, а в бору костяника, земляника, да и черника уже подходила.
Шаг за шагом продвигаясь, я вдруг обнаружил, что подошел совсем близко к опушке. Солнце сильно припекло, я спустился в ложок и заспешил обратно в отряд, чтобы не опоздать к обеду.
— Чего тут шляешься? — неожиданно послышалось справа.
Вопрос был задан таким тоном, как если бы говоривший застал меня в собственном саду. Мгновенно обернувшись на голос, я увидел в десяти шагах высокого прямого старика в брезентовом плаще с обтрепанными полами и в малахае неопределенного цвета. Поверх плаща на груди, почти у самого плеча, на полосатых лентах висели три георгиевских креста. Длинные сухие ноги незнакомца до колен были обернуты цветистой немецкой плащ-палаткой и аккуратно перевиты пеньковыми веревками. Неуклюжие лапти обшиты снизу сыромятной кожей. Впалые щеки незнакомца покрыты редкими черными волосами, сквозь них проглядывал старческий румянец. Большой, выгнутый вперед подбородок удлинялся узкой бородой, из-под которой сильно выдавался кадык.
В опущенной руке старик держал за цевье карабин.
— Что молчишь, али язык проглотил? Кто таков? — грозно наступал он. Черные, глубоко посаженные глаза глядели на меня неподвижно, враждебно.
Ловким движением старик вдруг подбросил карабин и зажал его под мышкой, направив прямо на меня дуло. Я тоже положил правую руку на шейку приклада, а левой взялся за диск автомата.
— А ты кто?
— То-то и видно, что…
Неожиданный окрик помешал ему докончить фразу.
— Парфен! Зачем пугаешь людей?
Этот окрик принадлежал моему новому товарищу из отряда Семке Голубцову. Откуда-то возвращаясь в лагерь, он случайно оказался свидетелем нашего столкновения с Парфеном. Приблизившись, Семка сказал:
— Москвич это. Слыхал, наверно, к нам пришли недавно?
— Слыхал, да не видал, — ответил недовольным тоном старик и, не унимаясь, снова обернулся ко мне: — А для чего же ты по лесу шатаешься?
— Просто хотел прогуляться.
— «Прогуляться»! — передразнил он. — Пора отвыкать от глупостей-то. Кажись, не гулять сюда прислали!
— И чего ты, Парфен, привязался к человеку? — вступился за меня Семка. — Если б не я, прострочил бы он тебя из автомата, и — лапти врозь.
— А ты иди своей дорогой, пустомеля, — огрызнулся старик, с презрением взглянув на моего заступника. Не простившись, он круто повернулся и пошел, размахивая карабином. Как журавль, вскидывая длинные ноги, Парфен шагал легко, высоко подняв голову. Сквозь засаленный плащ, плотно облегавший худые плечи старика, черными пятнами выступали острые лопатки.
— Ну и характер, право! — воскликнул Семка.
— А что это он регалии-то развесил? — спросил я.
— С ним насчет этого поосторожнее, — предупредил Голубцов. — Полный егорьевский кавалер! Один крест потерял, видно, где-то. В ту войну восемь раз ходил в штыковую. Как-то старшина наш сдуру задел его. «Чего, мол, это ты, Парфен, николаевскими отличиями расхвастался? Постыдился бы». Парфен чуть голову не расшиб ему прикладом. «Мне, — кричит, — наплевать на Николая, да и на тебя, дурака, вместе с ним. Я за Россию, за родину воевал. За нее ношу кресты…» Потом полоснул сверху донизу рубаху и начал считать раны. Живого места нет — весь в рубцах да шрамах. «Вот, — кричит, — мои отличия!» Еле успокоили его.
— В каком же он отряде?
— В отряд не записывается, он с мирным населением в лагере.
Перфирий Белов был как бы самостоятельной единицей в лесу…
Его знали во многих отрядах, во всех он чувствовал себя уверенно, полноправным бойцом. Партизаны относились к старику с почтением. Он знал все, что творится в округе Рамасухского полесья.
Хорошо известен был Парфен и во всех окрестных деревнях, занятых фашистами. Как бывший председатель сельсовета он свободно заходил в дома колхозников, нередко бывал и у старост. Первые встречали его с уважением, вторые со страхом.
Разговаривал Парфен со старостами властно и круто. Приказывал, к примеру, раздобыть два-три пуда соли и прислать в определенное место. Или велит смолоть на ветряке для какого-нибудь отряда зерно и оставить у мельницы… Горе тому, кто ослушается Парфена!
Во всех деревнях был известен случай со старостой из села Урочье. В селе этом каким-то чудом уцелел племенной бык с колхозной фермы, который стоял во дворе старосты Мурзина. Весной Парфен послал старосте записку. Он велел привести быка в лес, чтобы зарезать для колхозников, скрывающихся от врага в лесу. Назначил место встречи на третьем километре по Гаванскому шоссе.
В условленный час Парфен пришел к шоссе, но стал ждать не там, где была назначена встреча, а прошел километра полтора к Урочью. Староста появился без опоздания. Он шел по середине дороги и на веревке тянул упиравшегося быка. Но вслед ему по обеим сторонам дороги, маскируясь в зарослях, двигались фашистские автоматчики. Парфен лежал за кустом и считал солдат. Их было около сотни. Старик пропустил карателей, осторожно отошел в глубь леса и благополучно скрылся.
Примерно через неделю после этого случая в Урочье произошло событие, о котором долго помнили во всех деревнях. Ранним утром жители села увидели, что ворота Мурзина распахнуты настежь, а хозяин дома висит на перекладине, круто склонив через петлю голову и высунув синий язык.