ГЛАВА 23
Через месяц полного неведения на службе и отчужденности в семье Сташинский не выдержал и записался на прием к Шелепину, но тот не принял его, а поручил провести беседу с опальным ликвидатором одному из своих заместителей.
Уже второй час Богдан сидел в приемной генерала КГБ. Периодически в кабинет заходили на доклад начальники различных уровней, совершенно не обращая внимания на сидевшего в углу Сташинского. Молодой капитан, исполняющий обязанности то ли секретаря, то ли адъютанта, демонстративно не замечал Богдана, подчеркивая всем своим видом особый статус доверенного лица одного из руководителей такого ведомства. С выражением лица серьезного чиновника, преисполненного чувством собственного достоинства, он листал журнал «Огонек», периодически бросая взор на свое отражение в зеркале, висевшем напротив.
Когда в приемной никого не осталось, Богдан все же обратился к нему:
— Меня, вообще-то, сегодня примут или нет?
Капитан оторвал взгляд от журнала, но не посмотрел на Сташинского, а огляделся по сторонам, как будто не услышал вопроса, а только отвлекся на непонятный звук, прозвучавший откуда-то извне.
— Я спрашиваю, меня примут сегодня или нет? — более настойчиво повторил свой вопрос Богдан.
Наконец, уловив источник непривычного шума, секретарь посмотрел на посетителя, а точнее на его ноги и, выдержав театральную паузу, вяло буркнул: «Ждите» и вновь уткнулся глазами в «Огонек».
Ближе к вечеру, когда рабочий день уже подходил к концу, наконец, раздался телефонный звонок.
— Слушаю, Владимир Яковлевич, — неестественно радостно и бодро воскликнул офицер, называя генерала по имени-отчеству, тем самым, демонстрируя посетителю свое привилегированное положение. Затем, бросив пренебрежительный взгляд на Сташинского, почти сразу ответил, — Так точно, Владимир Яковлевич, ждет Вашего вызова.
Положив трубку на рычаг, его лицо вновь приняло чванливое выражение. Он размяк в кресле и, не глядя на Сташинского, произнес:
— Владимир Яковлевич ждет вас.
Богдан вошел в генеральский кабинет. Его хозяин сидел за столом и, скрестив пальцы рук в замок, пристально смотрел на Сташинского в упор.
— Товарищ, генерал,… — попытался доложить о своем прибытии Богдан, но не успел.
— Отставить, — перебил его начальник и, не предлагая присесть, сразу же, заговорил тоном, не терпящим возражений, — Мне доложили, что твоя жена не желает делать аборт и хочет рожать в Германии. По этому поводу мы не имеем возражений, это ее право, как матери. А вот относительно тебя принято следующее решение. — Он еле заметно усмехнулся и продолжил. — Ты остаешься в Москве. В ближайшие семь лет выезд за границу тебе будет закрыт и причина здесь не в твоих семейных проблемах. — Он на секунду прервался, а затем, потерев пальцами по подбородку, продолжил, — Хотя, твои семейные проблемы давно уже стали нашими. Сейчас речь идет о другом. О твоей собственной безопасности. По агентурным данным, немцы и американцы в последнее время почему-то возобновили повышенный интерес к убийству Бандеры. Как мы не пытались через свои возможности в Восточной Германии запустить дезинформацию о причастности к его смерти агентуры БНД, у нас, к сожалению, ничего не получилось. Вот полюбуйся.
Генерал вытащил из папки лист бумаги и протянул его Сташинскому.
— Это выписка из выводов комиссии ОУН о причинах гибели Бандеры. — пояснил он. — Особое внимание обрати на слова «… Акция была давно спланирована агентами большевистской Москвы и после ряда неудачных попыток окончательно исполнена 15 октября 1959 года в Мюнхене». Так что возвращаться на Запад тебе никак нельзя. Привлекать тебя для работы в других регионах, мы тоже не можем, нет специальной подготовки. Но ты не расстраивайся, — генерал улыбнулся одними губами, — На улице мы тебя не оставим. Подыщем тебе работу инструктора в какой-нибудь школе с сохранением прежнего оклада. А если пожелаешь уволиться, что ж, это тоже твое право. Держать не будем. На этом у меня все, свободен.
Генерал махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.
На ватных ногах от услышанного, Богдан вышел на площадь Дзержинского, и, пройдя несколько минут по тротуару, уткнулся в «Детский Мир». Он вспомнил о том, что Инге просила купить его несколько пеленок для будущего ребенка. Сделав покупки, Богдан вышел из магазина и поплелся в сторону сквера, расположенного возле памятника Юрию Долгорукому. Усевшись на лавочке, он вытащил пачку «Казбека» и закурил. Только сейчас он, наконец, успокоился и попытался проанализировать то, что услышал от генерала.
«Как же, держи карман шире, — с грустной иронией размышлял он, — найдут они мне новую работу или отпустят на все четыре стороны. Если я стал им не нужен, то без сожаления спишут меня, как отработанный материал, особенно теперь, когда на Западе возобновили следствие по делу об убийстве Бандеры. Кому нужен списанный ликвидатор, который сам по себе и без того не безопасный свидетель». Сташинский прекрасно понимал, что, исполнив смертный приговор сначала Ребету, а затем Бандере, автоматически подписал его и себе. «Что делать? Что делать? — молча твердил он, пытаясь найти выход из тупика. — Может быть, стоит послушать Инге и сбежать в ФРГ? — стал перебирать варианты Богдан. — Можно, но как долго мы сможем оставаться там в безопасности? Наверняка, найдется другой ликвидатор, который устранит меня так же, как и я своих жертв. Оставаться в Москве и ждать неизвестно чего? Глупо. Итог и без того ясен, в один из дней меня наверняка собьет на улице машина, которую никто никогда не найдет, да и вряд ли будет искать. Бросить Инге и вернуться к своей работе на условиях, которые выдвинет руководство? Тоже маловероятно. После всех перипетий со скандальной женитьбой и проверок они не поверят мне. Замкнутый круг какой-то получается».
Он встал со скамейки и, машинально отряхнув рукой брюки, поплелся, куда глаза глядят. Совсем скоро ноги привели его к «Яме», так назвали эту пивную москвичи-старожилы. На удивление, очередь там оказалась совсем небольшой, и Богдан, взяв чекушку водки и два бокала пива, наполовину заполненных пеной, отошел к столику возле окна. Сделав два глубоких глотка, он облегченно вздохнул.
— Завтра поговорю с Георгием Аксентьевичем, — решил для себя Богдан. — Как он скажет, так пусть и будет. Посчитает нужным ликвидировать — значит, так тому и быть, оставят на службе — значит еще поживу.
Допив второй бокал, он закурил папиросу и вышел на улицу. Через час он вошел в квартиру, открыв дверь своим ключом.
Инге вышла ему навстречу и, потянувшись к нему всем телом, чтобы поцеловать, вдруг сразу отпрянула назад.
— Тебе противопоказано жить в Москве. — Помахав ладонью возле носа, произнесла она. — Ты очень быстро превращаешься в русского.
— А я и есть русский. — Огрызнулся Сташинский. — Мне в Германии надоело быть немцем. Я могу хоть здесь почувствовать себя тем, кем есть на самом деле?
— Да-а, — протянула Инге, — А кто в Германии меня учил хорошим манерам, читал стихи Гейне и Шиллера? Возил в Дрезденскую галерею? Или все это была только игра? Тогда кем ты был, немцем или русским? И даже, находясь в России, русским ты себя никогда не называл, а гордился тем, что украинец. Откуда тебе это двуличие?
— Все это было в прошлой жизни, забудь. — Буркнул в ответ Богдан и поднес указательный палец к губам. — Дорогая, давай лучше пойдем, прогуляемся, доктора рекомендовали тебе больше бывать на воздухе.
Инге по виду мужа поняла, что он не настолько пьян, как хочет казаться и, вспомнив о подслушивающих устройствах в квартире, стала молча собираться на улицу.
Не глядя на Богдана, она следом за ним спустилась по лестнице и лишь, когда они оказались во дворе, произнесла:
— Богдан, я так больше не могу. Мне надоело жить, как на сцене, зная, что каждый наш разговор становится достоянием гласности. Мне надоела это неопределенность, надоела эта страна, я устала жить в страхе и хочу домой. С меня хватит, я сыта вашим социализмом и вашими шпионскими играми.
— Инге, я должен тебе сказать одну очень неприятную новость. — Сташинский взял ладони женщины и поднес их к своим губам. — Тебе разрешили выехать рожать в Германию, но мне запретили выезд за границу на семь лет.