Глава Шестнадцатая

Лукас не поднимался из подвала, оставив Грейс мерить шагами длинную галерею перед витражным окном, чувствуя себя полным дерьмом.

Ей не следовало ничего ему говорить. Не надо было с ним спорить. Не надо было говорить ему, что он ей небезразличен. Никогда не раскрываться так полностью.

Но она не могла остановиться. Ее беспокойство за него было таким острым, и не только за его физическую безопасность. Именно его эмоциональное благополучие волновало ее, ранило, как нож. Он был так одинок, так замкнут. И это было больно. Было больно видеть его таким. Особенно теперь, когда она знала человека, который был под этим ледяным, замерзшим озером.

Но что она могла сделать? Он не хотел ее слушать, не мог отказаться от механизма выживания, которым пользовался так долго. И это был механизм выживания, она видела это. Например, как она отказывалась видеть реальность своего брака с Гриффином, говоря себе, что все в порядке, что они оба счастливы, когда это не так. Так что ей не нужно было думать о том, что отчасти это была ее вина. Ее отказ говорить о чем бы то ни было, то, как она относилась к Гриффину больше как к другу, чем как к мужу, делая его несчастным.

Словно это был какой-то механизм выживания, чтобы ей не пришлось видеть, что это не он, казалось, не слишком заботился о ней или даже не хотел ее. Это она не хотела его, никогда, не так, как жена должна хотеть мужа.

То, что она была с Лукасом, принесло ей огромное облегчение. Да, она любила Гриффина. Но как друга, а не как мужа. Чего ей не хватало, так это страсти, и она сдерживала ее, вкладывая в свое творчество, в свое искусство, а не отдавала ему. Потому что она боялась отдать кому-то все, только чтобы он отвернулся от нее, как это сделал ее отец.

Она остановилась посреди галереи и закрыла глаза руками.

Может, спуститься вниз и попытаться найти Лукаса, извиниться за то, что переступила черту? Сказать ему, что она больше не будет говорить об этом, что, возможно, они могли бы притвориться, что этого разговора никогда не было.

И что потом? Ты сказала ему, что он тебе небезразличен. Теперь он знает это. Ты не можешь взять свои слова обратно.

У нее перехватило дыхание.

Глупо, так глупо. Она чувствовала себя тринадцатилетней девочкой, которая показывает отцу свои рисунки, и сердце ее колотиться от волнения и надежды. Отчаянно желая, чтобы он стал любящим, заботливым отцом, каким был до того, как в нем поселилась горечь.

Но, конечно, он этого не сделал. И разочарование было сокрушительным.

Лифт звякнул, и она тут же вскинула голову, опустив руки.

Лукас вышел из лифта, выражение его лица было таким жестким и холодным, каким она никогда его еще не видела. Теперь ледяной человек полностью контролировал ситуацию.

Ее сердце начало болеть, холод, исходящий от него, был почти осязаем. Боже, ей не нужно было видеть выражение его лица, чтобы понять, как сильно она облажалась; она чувствовала это, как ледяной ветер, дующий прямо с Арктики.

- Лукас, - начала она, отчаянно пытаясь все исправить. - Мне очень жаль. Я не должна была...

- Нам нужно это прекратить.

Его голос резанул ее, острый и точный, как хирургический нож, и поначалу она не совсем поняла, что он говорит.

- Прекратить? Прекратить что?

- Нам нужно перестать спать вместе, - его глаза блестели серебром, полные льда. - Этот... наш роман. Все кончено, Грейс.

В голове у нее раздавался звук медленно разрываемой пополам плотной чертежной бумаги. У нее было странное ощущение, будто ее душу разрывают на части.

Она моргнула, глядя на него, пытаясь найти хотя бы один признак сильного, страстного мужчины, который, как она знала, жил за этим холодным серебряным взглядом. Но если он и был там, то его нигде не было видно.

- Ох, - хрипло произнесла она, стараясь не обращать внимания на тупую боль, пульсирующую у нее в груди. - Но я думала, что этого не случится, пока ситуация не разрешится.

- Я передумал, - голос Лукаса был ровным. - Последняя часть моего плана требует моего полного внимания, и я не могу позволить себе отвлекаться сейчас.

Отвлечение. Так вот кем она была? Вот кем она стала?

Да ладно тебе. Ты знала, что рано или поздно это случится. Все, что он обещал тебе, происходило сейчас. Это ты совершила ошибку, влюбившись в него.

В горле застрял комок, это было больнее, чем она думала. Намного хуже.

- Если бы я не сказала тебе всего этого раньше, - сказала она, прежде чем смогла остановиться, - ты бы прекратил это сейчас?

- Нет, - на его лице не было абсолютно никакого выражения. - То, что ты сказала мне раньше, не имеет к этому никакого отношения.

Он лжет. Конечно же.

- Если бы я не сказала тебе, что ты мне небезразличен…

- Остановись, Грейс, - если бы его взгляд был ледяной бурей, она бы замерзла на месте. - Я же сказал, что это только на некоторое время. И теперь это время истекло.

Но она не была готова к этому. Она не была готова к тому, что все закончится. Она хотела большего. Еще пары дней, даже несколько часов.

Теперь ты та, кто лжет. Тебе не нужен еще один день или даже несколько часов. Ты хочешь большего.

Слезы боли выступили у нее на глазах, но она яростно сморгнула их. Она вдруг поняла, что не хочет давать ему еще больше поводов для беспокойства. Разве она не забыла, что он смертельно опасен? Он был снайпером, метким стрелком. Он мог нанести ей смертельный удар, а она даже не заметила бы этого.

Как сейчас, например.

- Так вот оно что? - она не понимала, почему спорит с ним, когда каждое ее слово раскрывало истинную глубину ее чувств. - Просто «все кончено»? У меня нет права голоса?

- Нет, не имеешь, - с таким же успехом он мог бы быть роботом, судя по выражению его красивого лица - маски безразличия. - Все именно так.

Комок в горле становился все больше и больше, а в глазах все плыло. Это не должно было так сильно ранить. Потому что она сказала себе, что не влюбится в него, что будет держать часть себя в узде. И она думала, что так и было. Конечно, она отдала ему свою страсть, но ничего больше, верно?

Ничего, кроме сердца.

К ее ужасу, по щеке скатилась слеза, и, хотя она повернула голову и быстро подняла руку, чтобы смахнуть ее, она знала, что он это видел. Потому что на какую-то долю секунды ей показалось, что в его холодном взгляде что-то мелькнуло. Потом все исчезло, как будто никогда и не было, и она поняла, что, должно быть, ей показалось.

Нет, у него нет ее сердца. Она держала его при себе, держала для себя.

Но боль в груди подсказала ей, что это ложь.

Она откашлялась и яростно заморгала.

- Хорошо, - сказала она, как будто это не имело значения и не причиняло боли. Совсем. - Если ты так хочешь.

Он ничего не сказал, и она отчаянно хотела быть той, кто уйдет, кто покинет комнату первой, но он уже двигался, направляясь на кухню, даже не взглянув на нее. А она стояла и смотрела ему вслед, как идиотка.

Все болело. В груди зияла огромная дыра, и она знала, что если не будет осторожна, то расплачется. Но нет, она не сделает этого здесь, не там, где он может ее услышать. Она не собиралась идти за ним и умолять его передумать. Это было бы слишком отчаянно, слишком требовательно, и если бы она умоляла, а он бы сказал «Нет»...

Ты никогда не излечишься.

С трудом сглотнув, Грейс заставила себя двинуться к лестнице и через мгновение оказалась в маленькой импровизированной студии перед картиной, которую начала всего пару дней назад. На белом полотне виднелись красные, оранжевые и золотые полосы - начало, которое она себе представляла до того, как Лукас ворвался в тот день и повалил ее на пол в порыве страсти.

Дрожь пробежала по ее телу.

Почему она здесь? Сейчас ей меньше всего хотелось заниматься живописью, особенно когда в последний раз она была в этой комнате с Лукасом. Его руки на ее теле, его рот на ее губах, его член внутри нее, зажигая ее, заставляя ее пылать…

Она не собиралась приближаться к краскам, но все равно сделала это, схватив несколько тюбиков и кисть, прежде чем вернуться к холсту перед ней. Внутри нее возникло чувство, которое становилось все больше и ярче, как неконтролируемый пожар в кустах на сухой, как трут, равнине. Больно, сыро и жарко, слезы текли из глаз, тело болело. Это были боль, желание, вина и горе. Счастье и печаль. Это было все, и она должна была вытащить это из себя так или иначе, Иначе это съест ее заживо.

«Ты создаешь, Грейси. Ты не разрушаешь.…»

Грейс сорвала колпачок с одного из тюбиков и выдавила немного огненно-красной краски на пальцы, прежде чем небрежно бросить тюбик на пол.

И начала рисовать.

* * *

Лукас прислонился к стене в переулке, не обращая внимания на кружащийся в воздухе снег, и наблюдал, как шофер вышел из длинного черного лимузина, припаркованного у обочины напротив переулка, и направился к пассажирской стороне.

Через минуту дверь особняка откроется, и из нее выйдет Чезаре Де Сантис, готовый отправиться на обычную утреннюю встречу со старым другом в кафе в центре города. И Лукас знал, что Де Сантис так и сделает, потому что он хорошо запомнил расписание старого придурка, а это случалось каждый день ровно в девять утра.

Сначала Лукас подумал, что лучше всего проникнуть в особняк и загнать Де Сантиса в угол, но потом у него возник другой план. Если он поторопится, то сможет поймать ублюдка снаружи. Конечно, телохранители будут начеку, но он знал, как с ними обращаться. Его «Зиг» был не так точен, как винтовка, но здесь главное - скорость, а не точность, и для данного случая сойдет и это.

Это дерьмо должно было закончиться здесь и сейчас, и он собирался убедиться в этом, потому что, если ему придется провести еще один день в квартире наедине с Грейс, он сойдет с ума.

Вчера он думал, что будет просто сказать ей, что все кончено. В конце концов, он уже сказал ей, что больше ничего не может дать, и она согласилась. Но реальность оказалась гораздо сложнее, чем он думал. Потрясение, отразившееся на ее лице, и то, как побледнели ее щеки, ранило его в самое сердце. Затем он увидел слезу, скатившуюся из уголка глаза, и нож глубоко вонзился в его грудь.