Гюнтер промолчал, боясь сделать себе только хуже одним неосторожным словом.

— Ты один из моих арендаторов. Помнится, ты перевозил мои грузы.

Он сделал паузу, но Гюнтер промолчал, зная, что за этим последует вопрос, на который он ещё не придумал ответа.

— Почему ты вступился за меня? Если бы ты тогда промолчал, меня бы казнили, и свидетелей твоего участия в мятеже не осталось. Это тебе приходило в голову?

Гюнтер уставился на свои грязные руки.

— Я был так потрясён, увидев вас, мастер Роберт... То, что с вами собирались сделать... Они приняли вас за фламандского торговца. Я должен был их вразумить. Вы не заслуживали смерти.

— Фламандские купцы тоже, — резко добавил Роберт.

— Об этом я ничего не знаю.

— Хочешь сказать, что не нападал на них, или тебе неизвестно, заслуживают ли они смерти?

Гюнтер снова умолк. Ему было неведомо, что творится в голове этого человека. Зачем он допрашивает его? Что хочет выведать? Может, он хочет обманом заставить его обличить Ханкина?

Роберт поднялся со стула и принялся нервно расхаживать взад-вперёд на помосте.

— Что побудило тебя присоединиться к мятежникам, Гюнтер? Не могу понять, зачем семейному мужчине с женой и детьми так их подставлять? Ты ведь родился свободным, не крепостным. Хотел разбогатеть, да? Награбить золота или выгнать помещика и жить, как хозяин, в его усадьбе? Это тебе пообещали? Что ты намеревался изменить? Всегда найдутся те, кто будет властвовать над другими, и все власть имущие, кто бы они ни были, всегда будут богаче. Неужели ты хочешь, чтобы мы остались без твёрдой руки, чтобы каждый хапал, сколько может унести, чтобы сильные грабили слабых, чтобы наши берега остались без защиты и любой иностранный государь, жадно облизывающийся на наш остров, мог нас спокойно завоевать? — Роберт прервался, развернувшись к Гюнтеру. — А твой сын? Насколько я помню, он примерно того же возраста, что и мой, совсем ещё мальчишка. Зачем втягивать его в это безумие? Тебя не волновало, что в лучшем случае, его могут убить, а в худшем — изувечить и повесить?

— Моего сына там не было, — яростно возразил Гюнтер. — Отпустите его, и я соглашусь с любыми обвинениями.

Роберт устало опустился на стул.

— Ты глупец! Твой сын — ходячее доказательство того, что вы оба там были. Это же скажут и на суде, даже если я промолчу. Никто не видел вас в Линкольне больше трёх недель, а вернувшись, ты привез мальчишку раненым. Любой, кто бывал там, знает о пожарах и взрывах. Любой начинающий лекарь или даже простой солдат опознает пороховые ожоги, едва их увидев. Твоего сына осмотрят, Гюнтер, и его раны укажут, что вы не просто решили полюбоваться красотами Лондона, а были в числе мятежников, устроивших там погромы. А это уже государственная измена, и она заслуживает самой жестокой казни.

Гюнтер почувствовал, как его покидает надежда. Теперь ему уже нечего терять. Он шагнул вперёд, хотя здоровая нога едва помогала сохранять равновесие.

— Мой мальчик никогда бы... Он и впрямь сбежал в Лондон после нашей ссоры, собираясь присоединиться к мятежникам. Но вы же сами сказали, что он всего лишь мальчишка, не способный принимать самостоятельные решения. Для него всё это было лишь приключением... Но у него скрутило живот при виде первых же бесчинств. Он не принимал в них участия, клянусь. Кто-то бросил в огонь бочонок с порохом ещё до начала резни. Его ранило, и он дополз в укрытие под стеной. Я поехал в Лондон с единственной целью — разыскать его, а когда нашёл, он так страдал от боли, что не мог и на ноги подняться. Мне пришлось тащить его на себе до самого дома. Он никому не причинил вреда, клянусь собственной жизнью и жизнью его матери. Не дайте его казнить. Тогда я замолвил за вас слово, мастер Роберт, так помогите же ему сегодня, жизнь за жизнь. Сейчас я полностью в вашей власти и готов принять любое выдвинутое против меня обвинение, только отпустите его домой к матери, сестре и младшему брату. Им нужна его помощь. Одним им не выжить. Что бы плохого ни совершил этот мальчик, это лишь моя вина, ведь я его отец, и должен был удержать его от безрассудных поступков. Если кто и заслуживает виселицы, то это я, а не мой сын.

Роберт внимательно посмотрел на него, и нога Гюнтера едва не подломилась под этим пристальным взглядом, он с трудом удержался, чтобы не рухнуть на пол. Но Гюнтер проявил выдержку, ему не хотелось, чтобы кто-то подумал, будто он унижается и умоляет, словно последний трус.

Роберт остановился и, поднявшись на помост, уселся за стол. Он разгладил пергамент, проведя по нему пальцами. Затем, взяв со стола заострённую палочку, принялся подчищать написанное в документе. Сдув соскобленные чернила, он окунул перо в чернильницу и написал на пергаменте два имени. Не проронив ни слова, Роберт прошёл через комнату и вызвал стражников. На Гюнтера он даже не взглянул.

Гюнтер почувствовал, как мороз пробежал у него по коже, проняв до костей. Как он вернётся назад и скажет сыну, что ничем ему не помог? Он не держал обиды на мастера Роберта — это всё равно, что овце сетовать на волков за их вечный голод. Скорее волк пощадит ягнёнка, нежели богатый проявит милосердие к бедняку. Гюнтер давно уже не рассчитывал на чьё-то сострадание. Если он и держал на кого обиду, то только на себя — за то, что был дураком и не жил по принципу «хватай всё, что плохо лежит, пока за тебя это не сделали другие».

Когда стражники уже выводили его, он снова развернулся к Роберту.

— Хотя бы мальчика, пощадите мальчика!

Но Роберт словно не слышал его.

— Когда освободите этого человека и его сына, пришлите ко мне пристава, — сказал он, обращаясь к стражникам. — Нужно арестовать ещё двоих.

Стражники застыли, словно их пригвоздили к полу.

— Освободить их, мастер Роберт? Но их имена значатся в списке мятежников.

— Похоже, вы арестовали не тех. Ни этого человека, ни его сына никогда не было в списке. Вы читать-то умеете?

Стражники переглянулись, качая головами. Конечно же, они не умели читать. К чему им это?

— Вы должны были арестовать Мартина Уошингборо вместе с сыном. Исполняйте приказ. Освободите этого человека и его сына.

Глава 71

Семь свистунов — души проклятых, что кружат над землёй подобно птицам. Всякий раз, услышав их крик, знай: смерть и бедствия последуют за ними, это так же точно, как то, ночь следует за днём.

Линкольн

Гудвин притаился на вершине холма за городскими воротами и ждал восхода луны. Дорога за стеной в этот час была пустынна, не считая пары бродячих собак, зарычавших, почуяв его. Гудвин швырнул в них камнем, и они, скуля, исчезли во мраке. Он пересёк тропу и взглянул через край утёса на травянистый уступ, теперь отливавший серебристо-серым при свете звёзд. В глубине долины драконьими глазами светились красные огоньки далёких домов.

Гудвину потребовалось не одна попытка, прежде чем, набравшись храбрости, он прыгнул во тьму. Нога поскользнулась на влажной после дождя траве, и он съехал почти до самого края уступа, пока не затормозил. Его распростёртое на траве тело била нервная дрожь при мысли о том, что он был всего на волосок от смерти. Монашеская ряса была явно ему велика, но этим вечером он специально облачился в неё. Эта одежда словно освящала возмездие, которое он собирался сегодня свершить. Он был оружием в руках божественного правосудия.

Боясь подняться, чтобы снова не соскользнуть, Гудвин подполз к кустам и проник в скрытую за ними пещеру. Внутри царила непроглядная темень, словно незримый занавес скрыл лунный свет. Гудвин судорожно ощупывал пространство вокруг, пока пальцы не наткнулись на урну. Его пальцы ощутили высеченное на ней изображение уробороса, огромного змея, кусающего собственный хвост.

Гудвин улыбнулся про себя. То, что он наткнулся именно на этот символ, было добрым предзнаменованием, ведь именно такую форму имел тот самый перстень, которым ведьма ловко одурачила его отца, заставив того поверить в гибель единственного сына. Её дочь должна умереть здесь, среди этих погребальных урн. Павия заслужила, чтобы у неё отняли единственного ребёнка, как до этого она поступила с его отцом. Гудвину хотелось, чтобы она сполна хлебнула материнского горя, прежде чем дьявол утащит её в пекло с горящей серой. От адских мук её не спасут ни мольбы, ни щедрый выкуп, который она когда-то отказалась за него заплатить.