Когда умер муж Маруси, старик был бригадиром. Положено было ему по избам ходить, людей на работу звать. Заходил и к Марусе. Живо вспомнилось, как месяца через два после смерти ее мужа, зашел к Марусе в избу ранним утром, она была одна, дети еще спали. Он, не помня себя, упал вдруг на колени перед ней, обхватил ее ноги руками, зашептал:

— Маруся, прими меня, прими! Я сейчас же останусь!

Она не оттолкнула, не вырвалась, стояла, перебирала руками волосы на его голове и говорила:

— Седой ты весь, Вася, а все, как мальчик… В зеркало посмотри, да на меня глянь… Щеки мои впали, серые, один нос на лице остался…

— Гляжу я на тебя, кажный день гляжу! И ночами ты из глаз моих не уходишь… — шептал он, прижимаясь к ее животу.

— А детей мы куда денем? У меня пятеро, да у тебя четверо… В кучу соберем?.. Эх, если бы ты, Вася, не спрашивал тогда ни меня, ни отца, схватил бы меня коршуном, да в толпу… Эх! Или потом, када прискакал, без слов кинул бы на коня, и хоть в омут… А теперь чего уж… жизнь прожита… Мертвых с погоста не носят… Встань, а то дети проснутся…

— Ты чего это без удочки сидишь? — услышал старик сзади голос мужика, маленького, но крепкого, с сухим загорелым лицом, по-уличному звали его Буржуй. Он был с удочкой.

— Сижу, отдыхаю… Тишина… — неопределенно ответил старик.

— Ну да, тишина. Грачи орут, как сволочи!

— Схожу и я за удочкой, — поднялся, горбатясь, старик.

— Ты слыхал, Маруська померла?

— Что поделаешь? — Он старался говорить равнодушно. — Старикам положено уходить. Ее время пришло…

— Что-то у тебя глаза слезиться стали? — глядел на него Буржуй.

— Поживешь с мое, и у тебя слезиться зачнут, — держась за ветки, старик выбрался наверх, чувствуя страшную тоску в груди. Ноги у него дрожали, и в желудке покалывало, ныло.

Хоронить Марусю и на поминки ее старик не пошел. Он никогда не ходил на частые теперь похороны, а тут явится. Люди сразу задумаются, поймут почему приполз, обсуждать зачнут. Ни к чему! Но в основном он не пошел из-за того, что не хотел видеть Марусю в гробу, мертвой, чтоб она всегда была перед ним живая.

Старуха, жена его, собираясь на похороны, спросила с нескрываемой ехидцей в голосе:

— Пойдешь, что ль, попрощаться… с любовью?

— Ступай! — рявкнул он. — А то щас палкой по горбу!

Оставшись один, достал с полки початую бутылку водки, налил в стакан, подержал его в руке, думая: до встречи, Маруся! Скоро свидимся! Выпил и долго сидел, вспоминал, как совсем недавно встретил он Марусю на кладбище. Там, как всегда на пасху, было многолюдно, празднично. Все приехали семьями, с крашеными яйцами, с конфетами, с водкой, чтоб помянуть близких. И он, и Маруся были с детьми, успевшими поседеть, полысеть, с внуками, а кто и с правнуками. Место на кладбище у Грачевых и Кирюшиных было рядом, оградки могил соприкасались. Когда их дети и внуки помянули родных, по традиции покатали на их могилах яйца и разбрелись по кладбищу, ушли к могилам друзей и дальних родственников, они остались с Марусей вдвоем. Старик сказал ей тихо, указывая на край ограды возле холмика могилы ее мужа:

— Ты, должно быть, вот тут ляжешь!

— Тута, больше негде…

— А я здесь, — указал старик на место рядом, только по другую сторону оградки, — возле папани… Выходит мы хоть тут будем лежать рядышком… неразлучны…

— Ох, дед, ты опять за свое, опять вспомнил? — засмеялась она, и в смехе ее почудились ему нотки, которые он слышал в ее смехе той лунной весенней ночью больше шестидесяти лет назад.

— Я не забывал никогда! — ответил он слишком серьезно и добавил с тоской. — Пропала жизнь!

— Чей-та пропала? Дети, вон, смотри какие у нас хорошие… Вырастили… Внуков повидали, понянчили… А ты говоришь, пропала…

Сказала и заплакала вдруг горько, неостановимо, так, что ему пришлось успокаивать ее, прижимая к своей груди и поглаживая по худой сутулой спине.