Глава 2 Джош

Восемь недель.

Я наконец-то дал ему имя спустя почти два месяца.

Когда говорю, что дал ему имя, то имею в виду Лору. Она назвала его задолго до его рождения. Мне не хотелось давать ему это имя просто потому, что не я его придумал. У меня такое чувство, что сделав это, я потерял еще одну частичку ее.

Смотрю в его колыбельку. У него густые черные волосы, и мягкие, как мех. Во сне ребенок морщит свой носик пуговкой. Его крошечные пальчики крепко сжаты в кулачок, как будто он держится за что-то.

Она ему тоже снится? Сейчас он держится за ее пальцы?

Зависть плещется во мне.

Этот крошечный малыш — причина, по которой она покинула меня.

— Папочка, бабушка звонит. Можно я пойду с ней в парк сегодня? Я правда очень хочу посмотреть на уток, а бабушка сказала, что у нее есть хлеб.

Тихий голос Айви раздается за моей спиной. Моя обычно громкая и шумная маленькая девочка быстро выучила, что шум и любые проявления радости или восторга теперь нежелательны в этом доме.

Я отхожу от спящего сына, стараясь не разбудить его ради своего же спокойствия, и тихонечко выпроваживаю Айви из детской, спускаясь с ней вниз по лестнице.

— Не сегодня, — наконец отвечаю я, пока дочь выжидающе смотрит на меня.

Она открывает свой ротик с розовыми губками, чтобы возразить, а ее белокурые кудряшки подпрыгивают на плечах.

— Я сказал не сегодня, Айви.

Девочка опускает голову, и смотрит в пол. Глаза наполняются слезами, а розовые губы трясутся от усилия, с которым она старается сдержать свои эмоции.

Когда дочь окончательно берет их под контроль и снова может говорить, то сжимает телефон в своей руке и тихо говорит моей матери:

— Папочка сказал, что я не смогу пойти сегодня. Бабуля, может быть, завтра?

Ей три года, но по ней ни за что этого не скажешь. Ее маленькие плечики опущены вниз, как будто на них лежит тяжкий груз, и он намного тяжелее, чем могла бы вынести такая малышка.

Моя мать говорит ей что-то в ответ, и Айви посылает ей воздушный поцелуй в трубку.

— Бабуля, я тебя люблю. Поцелуй от меня дедулю, — добавляет Айви, морща свой носик и дотрагиваясь пальчиком до его кончика. — Для дедули поцелуйчики со вкусом эскимо, — продолжает она. — Потому что это его любимые.

Когда телефонный разговор заканчивается, Айви кладет трубку на на место и поворачивается ко мне лицом. Моргая своими большими светло-голубыми глазами, как у Лоры, дочь смотрит на меня, и я вдруг чувствую острую боль в самом центре своей груди. Не обычную мужскую от потери своей жены, а острую мучительную боль, вызванную чувством вины.

Эта маленькая девочка — самый драгоценный подарок, который Лора когда-либо мне дарила, а я отказался от нее. Бросил свою трехгодовалую дочку, чтобы уйти с головой в страдания, потому что так было легче, чем пытаться жить. Легче, чем притворяться, что жизнь обязательно должна продолжаться, но это не значит, что так и будет. Несмотря на мои раздробленные кости и треснувшую кожу, несмотря на разбитое сердце и раздавленные легкие, и пусть я сгораю, тону и умираю каждый божий день, жизнь этой маленькой девочки должна продолжаться, и мое присутствие в ней необходимо.

Восемь долгих недель я оплакивал потерю лучшего друга, полностью игнорируя частички ее самой, которые все еще живы.

Как может Лора совсем уйти, если ее образ стоит прямо передо мной? Половинка ее, половинка меня. Но самые лучшие частицы от нее.

— Прости меня, Айви. Как насчет того, чтобы позвонить дяде Айзу и спросить, может ли он посидеть с твоим братом? Тогда мы смогли бы пойти покормить уток вместе.

У нее загораются глаза, а губы растягиваются в блаженной улыбке.

— Правда? — спрашивает она, и в ее голосе слышится изумление, которое скручивается в моем разбитом сердце и толкается в открытые раны, угрожая мне тем самым истечь кровью на собственном полу в холле.

— Да, правда, — обещаю я, не в силах вернуть ей улыбку, и не важно, как сильно хочу сделать это.

— Спасибо, папочка, — визжит она от радости, крепко обнимая мои ноги и прижимаясь своей щекой к моему бедру.

Поднимаю руку и нежно глажу ее по волосам. Пальцами скольжу по блестящим кудряшкам, которые закручиваются обратно в спиральки, не теряя своей пружинистости.

Простое прикосновение излечивает что-то внутри меня.

Неужели это, первый раз, когда я приласкал свою дочь за последние восемь недель?

Стыд омывает меня нездоровыми волнами.

Да. Это первый раз, когда я прижал ее к себе и позволил наслаждаться моей лаской.

Я плохой отец.

Эгоистичный идиот, который безуспешно пытался утонуть в своих снах. Проблема в том, что утро всегда наступает и уносит их прочь.

Здесь и сейчас, с собственной дочерью на руках, я испытываю первую настоящую эмоцию, чего не случалось ни разу за последние два месяца.

Треск раздается из радионяни в прихожей, мигание зеленых индикаторов в сопровождении тихого кряхтенья предупреждает о том, что малыш проснулся.

Теплота, спящая в моем сердце и смягчающая его, испаряется, ледяное бесчувствие возвращается обратно и наполняет мои вены арктическим холодом.

Как бы сильно я не отдалился от Айви, понимаю, что к нему отношусь еще хуже. И ничего не могу с этим поделать.

Он здесь.

А она нет.

Из-за него она умерла.

Глупое решение, которое Лора держала от меня в секрете, поставило его жизнь превыше нее. Я не могу простить ее за это, но боль от ее потери затмевает всю злость по отношению к ней. Бесполезно ненавидеть мертвую женщину, если ты все еще любишь ее больше всего на свете.

Но я могу ненавидеть его.

Смотрю на маленькую жизнь, которую мы сотворили, и все, что вижу — смерть. Вижу ее бледную безжизненную руку в своей. Я вижу тело своей жены как будто в бреду — ее глаза закрыты, а лицо очень красивое когда она спит. Но Лора не спит. Она умерла. Лежала холодная в моих руках. Я обнимал ее, но Лора не обняла меня в ответ. Руки безвольно повисли, а ноги налились тяжестью.

А теперь она пепел на ветру.

Развеянный на склоне холма.

Летящий в небеса.

А он кричит изо всех сил, требуя ласки, еды, внимания, и это оглушает.

Я прижимаю Айви к себе, когда она пытается вырваться, испытывая необходимость в этой связи с чем-то хорошим, с чем-то реальным.

Физически я никогда не причиню ему боли. Мне это известно. Я это знаю. Но каждый раз, когда вынужден прикасаться к нему, то становлюсь отрешенным. Мысленно отключаюсь от этого момента, как при любой другой работе по дому — когда мою посуду, стригу газон, выношу мусор — эта работа, которую нужно делать, но выполняя ее, ничего не чувствую.

Я разумный и адекватный человек. И знаю, что не должен испытывать такие чувства по отношению к маленькому беспомощному малышу. Но мне просто все равно. Абсолютно. И это превращает меня в самого плохого человека на земле.

— Папочка, — снова начинает Айви, повышая голос под громкий плач своего брата. — Мы можем позвонить дяде Айзу, чтобы он смог помочь Алтурру перестать плакать?

— Да, принцесса Айви. Думаю, это отличная идея. Иди и надень свои новые розовые резиновые сапожки, а я позвоню дяде Айзу. Встретимся на кухне через пять минут, хорошо?

— Хорошо, папочка, — соглашается она, поднимая голову и улыбаясь мне, прежде чем ослабить хватку на моих ногах и поспешить за коробкой в чулане под лестницей.

Я смотрю, как она исчезает и вытаскиваю телефон из бокового кармана, не обращая внимания на множество сообщений и пропущенных звонков ото всех. От моей матери, с работы, от Джейка, Нейта. Даже Эмма и Кэри пытались звонить и не дозвонились. Я не хочу иметь дело ни с кем из них.

Отклонив все их попытки легким прикосновением пальцев, я пролистываю свои контакты, останавливаясь на имени Айзека, меня коробит от криков Артура, которые становятся все громче и пронзительнее.

Сомневаюсь всего лишь секунду, вспомнив, что я практически вышвырнул своего брата из этого дома вчера вечером. Я сказал ему уходить и не возвращаться. Обвинил в том, что Айзек сует свой нос в то, что его не касается. Я сказал все это своему брату после того, как он спал последние несколько недель на моем диване или на полу в спальне Айви. Он оставался в этом наполненном горем доме, чтобы позаботиться о моих детях. Чтобы кормить их, мыть, одевать и утешать. И быть уверенным, что я ем и пью достаточно для функционирования моих внутренних органов.