Вздрагиваю – в темноте рождается музыка…

Бусинки наушников забираются в мои уши, и голова заполняется неспешным попсовым мотивом. Мужской голос на английском выводит мелодию ушедшей любви, растягивает слова сожаления, и они вьются тонкими завитками грусти, легким шлейфом сожаления об упущенном… а я в панике сжимаю кулаки. Снова появляется нежность – легким прикосновением к моим запястьям. Он тянет меня за руки. Я мотаю головой – пожалуйста, не надо… Но руки настойчивы. Делаю шаг вперед, второй, третий – я послушно иду за ним. Он отпускает мои запястья, шагает навстречу – он совсем рядом, так близко… Он прикасается к моим губам. Я испуганно дергаюсь, но его пальцы нагло врут, и горячей ласковой ложью нежат мое лицо – глядят, ласкают, уговаривают меня не бояться. Ладони обнимают лицо, окутывают теплом, спускаются вниз. Сжимаюсь, становясь живым клубком оголенных нервов. Руки – грубые, наглые – рисуют нежность на моем теле: большие пальцы ложатся во впадины за ухом, остальные обвивают шею, и подушечки легким нажатием от основания черепа по позвонкам, вниз, к плечам. Медленно, сладко. Легким касанием по ключицам, плечам – вперед и вниз, минуя грудь, они скользят по талии… Он обнимает меня. Он прижимается ко мне всем – его тело раскаленная пружина. Мужской голос вьется в моей голове, мелодия заполняет мою темноту, поэтому я не слышу, как он говорит:

– Потанцуй со мной.

В голове – музыка, вокруг – темнота, он оставил мне только прикосновения. Страх смазывает оставшиеся ориентиры, потому что все остальные чувства – врут. Музыки, на самом деле, нет – она только в бусинах наушников. Света нет – его поглотил космос, упавший на землю. Запахи растворил кофе и легкое послевкусие парфюма. Только прикосновения, но они рисуют портрет говорящего, только если тело способно слушать. Но прямо здесь и сейчас вся моя суть, каждая клеточка моего тела источает страх. Он заглушает ощущения, обманывает восприятие и загоняет разум в угол. Я ничего не слышу, ничего не понимаю.

Он сковывает мое тело – льнет ко мне, притягивает, играет с моим ужасом.

Я ничего не могу разобрать. Страх бьется, пульсирует в моем теле, мешает мне слушать ощущения.

Его ладонь ложится в основании спины. Вторая – горячей волной вверх по позвонкам.

Я пытаюсь услышать голос тела, пытаюсь разобрать тихий шепот ощущений, сквозь громкий крик паники, и навязчивой музыки в ушах.

Он прижимается щекой – к моей, гладит и ластится, словно кот. Я открываю глаза, но передо мной такая густая ночь, что это похоже на слепоту. Не вижу, не слышу – только прикосновения, сквозь туман страха.

Он опускает и поворачивает лицо – его губы касаются моей щеки, нос – мочки уха. Я закрываю глаза и крепче сжимаю кулаки – жду поцелуя или укуса…

Его рука ложится на мою шею, пальцы нажимают, и я послушно выгибаю голову. Он с наслаждением ведет носом по коже, и я чувствую, как он дышит – медленно втягивает носом воздух, а затем выдыхает тепло, забирая запах моего тела. Губы легкими прикосновениями рисуют сладкий узор похоти. Поцелуи, словно тонкое кружево – касание, невесомая линия, его губами прочерченная сверху вниз, и поцелуй почти у самого основания шеи, а затем губы снова поднимаются к уху – там, откуда льется музыка. Я чувствую, как раскрываются рот, как губы ловят мочку моего уха, ласкают, играются и сквозь горячее дыхание, ощущается прохлада языка.

И вдруг они заговаривают со мной – медленно, с большими перерывами между словами. Его губы все еще прикасаются ко мне, и я чувствую их танец, вибрацию слов по моей коже. Чувствую, но не слышу. Я пытаюсь пробиться сквозь музыкальный перелив, вслушаться – я пытаюсь понять, что именно произносят губы. Но все что я ощущаю – набегающие волны воздуха и танец губ. Рука ложится на мою щеку, поднимая лицо верх, вторая следует за первой, зеркально отражая прикосновение, и в объятьях его ладоней я становлюсь заложником – его губы так близко к моим… говорят, глядят, касаются меня. Это не поцелуй, это – слова. Горячо и очень медленно. Он говорит со мной, но ничего не слышу. Я не понимаю, почему он хочет говорить, но не хочет, чтобы его услышали?

Вдруг он замолкает. Мы стоим, он все еще держит ладонями мое лицо, а в моей голове разливается грустью мужской голос. Не тот голос, что я хочу услышать.

Музыка смолкает, а вместе с ней исчезают слова – губы смолкают. Призрак забирает бусины наушников. Он отступает назад, забирая прикосновения и тепло, оставляя мне в подарок тишину и беспросветный мрак.

***

Олег больше не смотрит на меня – нос в пол, руки в карманы. Он идет впереди и молчит, пока я пытаюсь докричаться до его здравого смысла:

– Мы ошибались, – говорю я, догоняя мэра. – Мы думали – нас бросили и забыли. Мы думали, что им не до нас, но они здесь!

Олег молча идет вперед.

Псих идет следом за мной, завершает процессию Вика. Как ни старались, Розовощекого мы не нашли.

– Может быть, изначально план и состоял в том, чтобы довести нас до скотского состояния голодом и жаждой, а может, эти пять бутылок – просто отвлекающий маневр? Пыль в глаза?

– Вы нашли воду? – бросает через плечо мэр.

– Нет.

– Тогда какая же это пыль? Это данность…

– Я вам сейчас вообще не о еде и воде! – я начинаю гневно пыхтеть, потому что мэр ускорил шаг. – Я говорю о том, что нам нельзя разделяться. Это опасно!

Длинный коридор заканчивается неработающим лифтом и выходом на служебную лестницу справа. Вы выходим в неё и спускаемся по лестнице.

– Они нас по одному перережут, – шиплю я в спину мэру.

Он резко останавливается и поворачивается. Я едва не врезаюсь в него. Он говорит:

– Вы уверены?

– В чем? – ошарашено смотрю на него.

– В том, что он вам не приснился? – огрызнулся бывший мэр.

Я разозлилась:

– Издеваетесь? Полагаете, я не могу отличить сон от яви?

Мы замолчали. Олег неловко насупился, опустил голову, прокашлялся, а я вздохнула и разжала кулаки. Всего-то одни сутки в карцере, а мы уже готовы вцепиться друг другу в глотки. Нам всем следовало бы поберечь нервы, как свои, так и чужие, но это становится тем сложнее, чем меньше воды остается в бутылках. Неимоверными усилиями воли – половина полулитровых тар. У кого-то чуть больше, у кого-то меньше, но темпы нашего отчаянного положения ускоряются.

– Послушайте… – говорю я, – вы не были в «Сказке». Вы не знаете…

Тут он начинает смеяться. Сначала тихо, но потом смех из шепота превращается в тонкий хрюкающий визг с явным налетом истерики:

– То есть вы подумали, что увидели изнанку жизни?

Откровенно теряюсь – смех его настолько искренний, настолько обезоруживающий, что я не тороплюсь отвечать. Смотрю, как он промокает уголки глаз, а потом поднимает раскрасневшееся лицо и смотрит на меня:

– Вы видели Сказку, по большей части, голым и с эрекцией. Подозреваю, что это совсем не то же самое, что работать с ним. Вам когда-нибудь доводилось расплачиваться за совершенный грех снова, и снова, и снова…?

– М-мне до-оводилось, – отвечает Псих.

Олег поворачивается к Психу и кивает:

– Вам я верю. Возможно, именно поэтому вы – сумасшедший. А вот вы… – он снова переводит взгляд на меня, – проехали по аду в экскурсионном автобусе, и решили, что увидели все?

Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же…

– Знаете, что в Максиме Андреевиче было самым увлекательным? – насмешкой подчеркнул Олег последнее слово. – Он не просто находил и коллекционировал ваши грехи, – лицо бывшего мэра в мгновение ока становится старым и больным. – Он изощренно возвращал их вам. Снова и снова. Бесконечно долго и с наслаждением.

– Но сейчас Максима нет, – гневно шиплю я.

Олег не обращает на мои слова внимания – он разворачивается и, уже не торопясь, отсчитывает ступеньки:

– Хренов Робин Гуд… – бубнит он под нос, а затем уже громко. – Грабить можно! Но не всех.

Мы спускаемся по лестнице, мэр разглагольствует:

– У него было весьма занятное понимание морали. Ценность человеческой жизни… Убивать тоже можно!

Лестница кончается, и через двустворчатые двери мы выходим в короткий коридор, который круто поворачивает направо.

– Но выборочно, – продолжает Олег, оглядываясь на меня, но, не сбавляя хода. – И как происходила выборка, было известно только ему одному, потому как…