- У тебя, канцлер, лошади, говорят, лучше, чем у самого кесаря. Айда покатаемся, сравним.

Хозяин аж побелел весь. Он лошадей своих страсть как любит. Иной детей родных так не голубит, как он коняшек этих. С детства у него это ещё. А тут представил, видно, как толпа пьяных дворян да на его лошадях... иные и под седлом не ходили никогда, узды не ведали.

А я своё думаю: лошадки-то у нас норовистые. Даже Фердинанда не всякий раз близко подпускают. На таких разве усидишь? Да ещё во хмелю? Хозяин, конечно, долгогривых своих успокоить сможет, да захочет ли? Ему ж это всё одно, что жинку своими руками на поругание отдать. Заедет кому из ясновельможных панов кобыла копытом промеж глаз - кого виноватым сделают? Неспроста выхухоль эта старая про лошадей обмолвилась, ой, неспроста...

Я бочком, да на двор, к конюшне. А там конюшни одно название, без стойл, от непогоды просто укрыться чтоб. Вожаком тогда Ворон был, здоровенный зверь такой. Подтолкнул я его к двери.

- Выводи, - говорю, - своих от греха.

Тот понял, видно. Весь табун за Вороном вышел, и тихо так, ни один не заржал. В лесу схоронились. Хозяину-то потом свистнуть только - как собаки за ним лошади бегают.

Тут и гости подтянулись. Хозяин, как увидел, что конюшня пустая, из предобморочного состояния вышел сразу. Я перед ним на колени бухнулся.

- Моя вина, дурака. Хоть одним глазком на государя поглядеть хотел, не доглядел, лошади и разбежались.

Осерчал кесарь. Красный сделался, как рак варёный. Тычет в меня пальцем и кричит:

- Дать ему, проходимцу, пятьдесят плетей. А лучше сотню.

Ну, думаю, голову не рубят, и на том спасибо. Конюх его за плёткой потянулся, да хозяин её у него из рук вырвал. Подошёл, кесарю протянул. Проговорил по-дворцовому что-то: «Вар-вар-вар», но я так понял, что я хозяин, с меня и спрос.

- Вассал моего вассала не мой вассал, - подсказала Камилла.

- Да, примерно такое что-то... Кесарь посмотрел на него, удивился будто. Потом ухмыльнулся, плётку взял и со всего размаху хозяина по лицу хватил. Тот, даром что мальчонкой почти тогда был, а стоит, как в землю вросший, не шелохнулся даже. Глаза только синевой, будто льдом подёрнулись. А на щеке капли алые набухать стали. Фердинанд с Мартой к нему броситься хотели, да я перехватил: Фердинанда за пояс просто, Марте ещё и рот прикрыл, чтоб не голосила. Я-то мальчонку с рождения знал. Приходилось уж видать, как у него глаза так-то синеют.

Стоят они, значит, с кесарем, друг на друга смотрят. У парнишки воротник белый уже весь маками красными пошёл. Кесарь из-за манжета платочек достал, под ноги ему кинул: утрись, мол. Тот, ничего, поднял, к щеке приложил. Да спокойно так, будто и не произошло ничего. Загоготал кесарь, а за ним и прихвостни его. И убрались восвояси вскорости. Долго хозяин ещё стоял, вслед им смотрел. У меня аж сердце защемило. Подошёл я к нему, да спрашиваю:

- Что ж ты, от девок своих бегать горазд был, а от эдакой страсти не догадался. Ты ж нынче чуть не наипервейший вельможа, так знал, поди, что это за фрукт.

Посмотрел он на меня.

- Знал, - говорит. - Потому и не поехал. Кесарь у нас на голову слабенький. Подумай, что бы он с вами тут сделал, если бы меня дома не застал.

Помолчал немного, а потом добавил:

- Спасибо тебе, Рогнар, за лошадей. Выручил.

Свистнул, весь табун разом из леса вылетел, будто за соседними кустами прятались. Вскочил хозяин на Звёздочку верхом, только его и видели. Два дня пропадал где-то. Вернулся уставший, голодный, но довольный. И на лице ни царапины. Прошло ещё сколько-то времени, и возвращается раз Фердинанд из деревни, от старосты, да и рассказывает, что кесарь наш помер. С лошади упал, да так неудачно, что шею сломал. А ещё через недельку хозяин новую кобылу привёл. Он если покупает, то жеребят обычно, а тут взрослая. Дичилась наших лошадей поначалу, но потом ничего, пообвыклась. Семь лет ещё у нас прожила, трёх жеребят родила. А только хозяин ни разу на неё верхом не сел. Спрашивал я его, отчего так.

- Уговор у нас с ней такой был, - отвечает.

Да, ну и на похороны кесаря мы ходили. Не хотел я поначалу идти, да хозяин подмигнул:

- Нужно ему последний долг чести отдать. Ты, главное, как к гробу подойдём, встань от меня слева и чуть впереди.

Приехали мы. Народу тьма, в очередь выстроились, как в базарный день за квасом. Подошёл и наш черёд. Встал я как уговорено. Хозяин лицо такое возвышенно-печальное сделал, к руке покойника наклонился, поцеловать будто, да только заметил я, как он тому под манжету платочек сунул. Приберёг, вишь, владельцу возвратить.

Камилла довольно долго молчала, переваривая рассказ, а потом спросила:

- Так ты, Рогнар, всю жизнь с Канцлером рядом, с самого его рождения?

- С самого, да не всю, - вздохнул Рогнар. - Лет шесть мальчонке было, когда меня из их дома попёрли. Много я где потом скитался, много чем заняться пытался, и в городе, и в деревне... а места своего не находил. Надумал вовсе в лес уйти, охотой жить. Да скоро на Лесное братство наткнулся. Мужик я крепкий, кулаками махать умею, к себе они меня звали, да я отказался. Я, может, и не святой, но не по мне это - душегубствами по лесам заниматься. Осерчали они, испугались, что я убежище их выдам. Навалились скопом, думал я, последний час мой пришёл. Да только схрон их и так стражникам известен оказался. То ли выследили, то ли правда сдал кто, того уж не ведаю. Пока они на меня наседали, тёпленькими и повязали. И меня за одно. «Попал я, - думаю, - из огня да в полымя. Отправят на виселицу со всеми до кучи». Привели нас в тюрьму. Офицер, что у них за главного был, посмотрел на меня пристально, пальцем ткнул.

- Этого, - говорит, - отдельно посадите, в пятую.

Ишь, мыслю, глянулся я тебе. А ничего не попишешь, рожа у меня самая разбойничья, сам знаю. Ну да ладно. Камера, правда, ничего себе оказалась: сухая, да тёплая. Еды доброй дали. Поел я, выспался, да повеселел. Может, и не пора ещё помирать. И точно: назавтра заходят ко мне в камеру офицер тот самый и молодой барон. Не признал я его тогда - в детстве-то он заморышем был, а тут эдакий франт.

Повернулся он к офицеру.

- Спасибо, должок за мной.

- Да какие долги, - тот только рукой махнул. - Забирай, нет на нём ничего. Я его в камеру посадил, только чтоб тебя дождался. Разве вот что... решили мы с Эльзой пожениться осенью. Приходи шафером, так квиты будем.

- Хорошо, - говорит. - Буду.

А сам меня за собой манит, идём, мол. Вышли мы из тюрьмы, по городу шагаем.

- Что, - спрашивает, - Рогнар, не узнал меня?

- Звиняй, барин, богатым будешь.

Он усмехнулся только, перчатку белую с руки стянул, да как свистнет в два пальца, у меня аж в ушах зазвенело. Остановился я как вкопанный, гляжу на него во все глаза, а на них слёзы наворачиваются: сам я его свистеть учил, влетало нам обоим от баронессы за это.

- Где ж тебя признать, - говорю. - Ишь, какой вымахал. Я ж тебя дитём ещё горьким помнил, уж и не чаял, что судьба приведёт свидеться.

- От судьбы дождёшься. Сам я тебя искал, давно уже.

- Пошто ж искал? Али садовники нынче перевелись?

Посмотрел он на меня серьёзно так.

- Обижаешь, Рогнар. Я хоть и малой совсем был, а заботу твою век помнить буду. Сам я на ноги встал уже, так и хотел узнать, как у тебя сложилось. Вижу, что не идеально пока. Хочешь, иди ко мне жить.

- Что ж, - говорю, - оно бы можно, да только с матерью твоей у нас размолвка нешуточная вышла, вряд ли она мне обрадуется.

- На счёт этого не беспокойся. Я нынче сам себе хозяин. И жить в другом месте будем.

- Ну, коли так, то отчего бы и нет, - отвечаю.

Привёз он меня в «Дом на холме», Фердинанд с Мартой тут уже были, так с тех пор и живём. Ездил я с ним, раньше, бывало, и в страны заморские, много где побывали, а только теперь всё больше здесь.

- А из-за чего ты с баронессой поссорился? - поинтересовалась Камилла.

- Да из-за мальчонки и поссорился. Мать его окромя того, что благородной дамой, ещё и магичкой была знатной. Мальчика сразу после рождения мамкам-нянькам отдали, да те больше бароном интересовались, чем его сыном. А у ребёнка известно, то животик заболит, то зубки режутся, то ещё что. Бывало, орать начнёт, у баронессы от его крика голова разболится, она в окошко выглянет, рукой махнёт, и всё, прекратился плач. Малой лежит, надрывается, красный весь от натуги, а ни звука не слышно. Жалко мне его было. Своих-то детей не прижил, вот и ходил за ним. Когда молоком козьим покормлю, когда покачаю, когда вверх покидаю. Как подрос, в лес его таскать стал, ну и парень ко мне привязался, хвостом ходил. Мальчик он толковый да любознательный был, на лету всё схватывал. Вот только к магии не шибко способный оказался. Вот он баронессе всё не ко двору и приходился: дурак, растяпа, бездарь, то повернулся не так, то одет небрежно, то ещё что. И за всё ему тычки да шлепки. И ладно бы сама била, а то магией всё, будто невидимый кто. Раз сказал он не к месту что-то, на три дня она на него молчание наложила. Прошло три дня, а он как молчал, так и молчит. С лошадями только разговаривал, да не словами, а так... постоит, морду ей погладит, повздыхает, ну и лошадь в него головой ткнётся, не печалься, мол, перемелется, мука будет. Птицы тоже к нему без боязни подходили, хищные особенно, ровно за своего считали. Барон охоту соколиную любил, так нарадоваться не мог на сына - сто очков вперёд любому сокольничему даст. Ну да не о том речь. Стал мальчишка на конюшню ночевать бегать. Мать как прознала, чуть дух из него не вышибла. Так он на другой день в лес удрал. Едва нашёл я его. А он упёрся, домой ни в какую возвращаться не хочет. И глаза заместо серых синими сделались. Пошёл я тогда к барону, говорю, так и так, сын он вам, али кто. Не дело, когда наследника фамилии до зверёнка дикого низведут. Барон так-то человек не злой был, только окромя баб да развлечений дела ему ни до чего особенно не было. Но тут проникся вроде, жене разнос устроил. Та к нему, конечно, подход имела, быстро поутихло у них там. Ну а меня, известно, в три шеи погнали. Мальчика, правда, в военный корпус учиться отправили. Мал он ещё был, да барон кого-то подмазал. Ходил я по-первости посмотреть на него через ограду. Несладко ему приходилось. Самые младшие года на три-четыре старше него были. Да и сам он диковатый да нелюдимый. Поколачивали его тоже. Он отбивался, конечно, да куда такой сопле-то. Потом смотрю, вроде проходить синяки стали-то. Это у них Фердинанд появился. Напел пацанам в уши про честь, благородство и защиту слабых. Малого под крыло взял. А там и я уже прочь из города подался.