Мне бы тут надо из кабинета уходить, чтобы человеку не мешать работать, а я стою, как стоеросовый пень, и с начальника глаз не спускаю. Уж очень мне хотелось узнать, что за люди гостили у меня. Но увидев, что начальнику не до меня, я простился с ним и прошел в отведенную для меня комнатку, с круглой печкой, от которой несло теплом и свежей краской.

Скоро я услышал, как начальник заставы звонил по телефону. Зычная команда: «Поднима-йсь!» — перебила телефонные звонки. Не прошло и минуты, как за первой командой последовала другая, решительная и твердая: «В ружье!» А затем топот множества ног, стук винтовок заполнили все помещение заставы.

А начальник заставы все крутил и крутил телефонную ручку. Когда шум немного стихал, до меня донеслись отдельные слова. Начальник звонил в комендатуру участка, в отряд, просил выслать какие-то заслоны. Шум увеличивался, и снова разговор начальника тонул в топоте ног бойцов. От кого товарищ Холмский думал заслоняться — я так и не знал. А он все звонил и звонил. И я не выдержал. Нахлобучив чью-то шапку, я подцепил рукавицы и вывалился из комнатки.

Бойцы куда-то уходили, и мне было стыдно сидеть сложа руки на заставе. Я уже не молод, но все же в моих руках есть еще достаточно крепости, чтобы держать ружьишко, да и ноги привыкли к ходьбе.

Около занесенного снегом ладного домика начальника заставы стояли, выстроившись в два ряда, с винтовками за плечами, бойцы. Снег уже успел изрядно побелить каждого из них, отчего пограничники в своих высоких шлемах походили на сказочных богатырей.

Отошел я в сторону, гляжу — около сараев лошади оседланы. Жмутся они, запорошенными мордами нетерпеливо поводят, видать — поскорей и они на дело хотят. Начальник заставы, помахивая плеткой, не спеша прохаживался по крыльцу. Он был одет в добротный черный полушубок, валеные сапоги.

Подвели коня. Когда его выводили из конюшни, он как будто бы был вороной, а перед начальником предстал уже серым. Товарищ Холмский легко вскочил в седло, еще раз оглядел бойцов, махнул рукой, и стоявшие неподвижно пограничники вдруг зашевелились и начали один за другим исчезать в бунтующей темени ночи. Не прошло и двух, а может, трех минут, как от отряда остались на площади одни лишь лыжные следы, которые снег сейчас же и замел. Переливаясь холодными светлячками, искрилась одинокая и пустынная, подернутая кустарником поляна.

Потянуло и меня в лес. Сойду, думаю, с крыльца, нацеплю лыжи и пристроюсь к молодцам. Если не как боец, то хоть как проводник. Только сошел я с крыльца и спустил лыжи, а старшина тут как тут.

— Ты куда, Степан Тимофеевич?

— Домой, к старухе.

— Завтра вы увидите ее, Степан Тимофеевич. За одну ночь с ней ничего не случится. А сейчас в столовую идите, чайку попейте, закусите и — спать. А домой мы вас утром отвезем.

Я стал было говорить, что старуха моя одна осталась, она женщина хворая, пугливая, всякого ночного шороха, скрипа боится, торкнется заяц в плетень, а ей кажется, что это волк в дом ломится. Без меня она и спать не будет…

— Уж вы отпустите, товарищ старшина…

— Не могу вас отпустить, Степан Тимофеевич. Приказ начальника. Заблудиться можете, замерзнуть.

Так и пришлось моей Марковне одной коротать ночь, за которую она меня и по сей день пилит.

После ужина лег я в кровать, а сон, что пугливый заяц к охотнику, даже и близко не подходит ко мне. Взбудоражил в такой холод заставу, людей поднял, а вдруг все это зря? И бойцов жалко, и старухи жалко, и не уйти от этих дум. Они точно навязчивая болотная мошкара: облепили и ну зудить. Хорошо, что зудили они только голову, а если бока, то и лежать нельзя было бы.

Разбудил поутру меня лай собак и стук винтовок. «Никак, пограничники вернулись?» Подскочил к окну и вижу сани-розвальни, и торчат запорошенные снегом четыре обутых в сапоги ноги. Трое бойцов расседлывали упаренных лошадей, обледенелые лыжи в два ряда стояли в пирамиде. Отряд вернулся с облавы. Что за люди лежали, точно мороженые судаки, в санях?

— Дедушка, к начальнику! Начальник вас к себе зовет, — подойдя к двери, сказал дежурный, коренастый, с круглым румяным лицом боец. Одернув рубаху, я двинулся из комнаты.

— Обуться бы надо, дедушка, — улыбнувшись, крикнул дежурный.

Взглянул я на свои ноги и готов был сквозь землю провалиться. Хорош бы я был, если бы в таком босом, затрапезном виде предстал перед людьми. А еще бывший солдат!

В коридоре и у дверей кабинета начальника заставы толпились часовые с винтовками. Увидели меня, кивнули мне и этак почтительно расступились. Старшина заставы дежурил в дверях с добрым наганом в руке, Начальник, распахнув мокрый полушубок, стоял у окна и тоже с какой-то замысловатой карманной пушкой.

В углу около печки, сбившись в кучу, стояли мои вчерашние гости, но уже не семь, а пять исподлобья глядевших людей. По бокам их стояло человек шесть бойцов с винтовками. Каких злых дел натворили бы перебежчики, если бы незамеченными по нашей глухой лесной местности проскочили бы в тыл!

Набрался я храбрости и в упор взглянул на разведчиков. Взглянул, чтобы показать им, что хоть и много мне годов, хоть и грамоте я не очень сильно обучен, но свое дело знаю. Они сразу же опустили головы. Лишь старшой этак нахально и зло обжег меня взглядом.

В молчании прошло несколько минут. Но вот начальник заставы сделал своим ребятам знак, и те стали по одному выводить из комнаты заграничных коршунов. Когда они ушли, товарищ Холмский шагнул ко мне и весело проговорил:

— Узнали, Степан Тимофеевич, своих гостей?

А чего их не узнать! Я бы этих мазуриков не то что через ночь, а после тысячи годов узнал.

— Понятно, Степан Тимофеевич, почему эти господа за молоко вам не заплатили?

— Понятно, — отвечаю я ему, а у самого дрожь перебегает по телу. Не то от радости, что я не зря заставу взбунтовал, не то от злости на чужаков.

Тут начальник заставы обнял меня и крепко-крепко расцеловал.

— Спасибо, Степан Тимофеевич. От всех пограничных войск спасибо. Таких зверей помог ты нам поймать! Министру обороны о твоем смелом подвиге буду докладывать. Ведь ты знаешь, что они на границе одного нашего бойца сняли. Подползли в саванах и сняли.

Говорит он мне разные приятные вещи, в герои возводит, а я и рта не смею открыть.

«Не меня, а их, липовых пограничников, нужно бы вам по правилу благодарить, товарищ начальник. Надень зарубежники воротнички, заплати за молоко, угости папиросами, поиграй с котом — кто знает, притрясся бы я тогда на заставу?» — хотелось сказать товарищу начальнику. Да сдержался. Не хотелось мне в кадку меду совать ложку дегтя.

Старшина сумки шпионов начал потрошить. Распахивал он их одну за другой и на стол всякую всячину выкладывал. Ну, первым, как это водится, на столе появились револьверы, и такие револьверы, которых мне даже и во сне не приходилось видеть. За револьверами гранаты, банки с консервами, сероватые плиточки с динамитом, свиное сало, хлеб и душистый табак. А потом появилась на столе и моя разлюбезная, изъеденная молью шапчонка.

— Как она попала к вам, товарищ начальник?

— Шапка? А мы ее в лесу нашли. Собака из-под снега выкопала. Откуда вы ее знаете?

Пришлось поведать о невеселой истории с шапкой. Усмехнулся товарищ Холмский, подумал немного, да и говорит:

— Вот что, Степан Тимофеевич. Недельки через две мы вам за ваш геройский подвиг, сметку, догадливость такую шубу с шапкой подарим, какой не носил и английский король. Отдать шапку мы не можем, как вещественное доказательство она в отряд, в город пойдет. По этой шапке мы на след шпионов напали.

Говорит он это мне, а я о шубе английского короля кумекаю. Вот, думаю, дожил, Степан Тимофеевич. Какую же такую шубу он, мировой узурпатор, носит? Может, это такая шуба, в которой летом будет жарко, а зимой холодно. Куда же мне до английского короля! Мне бы что-нибудь попроще.

Так и поехала моя шапчонка в город, вместе с револьверами, бомбами, динамитом, салом и табаком. Где она сейчас находится — я не знаю. Может, в музее в каком. Осматривают добрые люди музей, на шапку косятся, а того не знают, чья эта шапка, кто ее носил и какую она пользу трудовому народу сослужила.