Глава IV
Улица танцовщиц оставалась тихой и после захода солнца, и ночью. В кофейне сидело всего лишь несколько человек; они курили наргиле, и только бульканье воды нарушало мертвую тишину. Зато в доме господина Попастратоса звенела музыка, потому что всех музыкантов и танцовщиц пригласили туда. Много гостей было приглашено; среди них и сын Саида Абдаллах.
Он не мог не прийти. Господин Попастратос нанял музыкантов на целую неделю и объявил в городе, что он хочет отпраздновать день рожденья греческого короля. Это была неправда, но ведь никто не знал, когда родился король Греции, да никто и не старался узнать его. Больше всего местное общество интересовали приглашения, которые господин Попастратос сделал своим лучшим друзьям… и Абдаллаху, которого он уже никак не мог считать своим другом. Абдаллах сначала отказался, говоря, что гнусный руми дерзок настолько же, насколько зловонен. Но когда ему сказали, что ни музыкантов, ни шумной компании в любом другом месте он не найдет, и что так будет продолжаться целую неделю, он, не отказавшись от своего презрения к господину Попастратосу, решил прийти: ведь он шел ради веселья, а не ради этого проклятого руми.
Когда Абдаллах вступил в его дом, он не встретился с хозяином; и был этим недоволен, потому что охотно бы выложил ему в глаза свое мнение о нем. Но господин Попастратос это предвидел, и поэтому предпочел остаться у себя в кабинете, предоставив музыкантам развлечь гостя. И Абдаллах уселся на подушки господина Попастратоса, зажал зубами мундштук наргиле господина Попастратоса и, слушая музыкантов господина Попастратоса, смотрел на танцовщиц. Он сильно похудел за это время; сказались бессонные ночи. Казалось, что под его одеждой нет тела, что она висит на сухой ветви. И руки, выглядывавшие из рукавов, напоминали ветви. А глаза его стали больше, или это только казалось из-за синевы под ними.
Ночь подходила к концу, а господин Попастратос все еще праздновал именины короля у себя в кабинете. Когда же он, наконец, вышел оттуда, то направился не к гостям, а в кладовую, где лежали пучки травы из Йемена. Он взял один из пучков и, подозвав слугу, поручил ему положить его к ногам Абдаллаха со словами: «подарок хозяина».
Так и произошло.
И Абдаллах, забыв про свое нерасположение к хозяину, которое мешало ему веселиться, выпрямился и радостно воскликнул: эль-кнат!
Он знал это йеменское растение, хотя отец запретил ему употреблять его. Али Саид любил все йеменское, но эль-кнат он отвергал, говоря что это грех; и он знал, что говорил. Но здесь было много эль-кната, и Абдаллах поспешно разорвал веревку, связывавшую пучок. Потом отбросил в сторону банановые листья и, сорвав несколько молодых зеленых побегов, засунул их в рот. И жуя их с нескрываемым наслаждением, он закричал:
— Мей! Мей! Воды! Воды!
Слуги принесли воды. Некоторые из гостей присоединились к Абдаллаху и тоже стали жевать эль-кнат, требуя воды. Они жадно пили: ведь йеменская трава вызывает жажду, потом снова жевали, снова пили и опять жевали…
А лица их внезапно оцепенели и превратились в уродливые маски… глаза застыли, словно разглядывая что-то прямо перед собой. И, очевидно, это что-то было очень интересное, потому что зрачки глаз увеличились, белки совсем исчезли, казалось, глаза состоят только из одних зрачков, пристально разглядывавших какую-то точку прямо перед ними.
Лишь тогда среди гостей появился господин Попастратос. Он вошел, молча уселся и пристально посмотрел на Абдаллаха. Но Абдаллах не видел его, разглядывая что-то, находившееся прямо перед его глазами. Он вообще не видел ничего… перед ним проносились видения райских садов и фигуры красивейших женщин. Женщины проходили мимо него, и Абдаллах мог касаться их руками. Он чувствовал сильную жажду и много пил. Но он делал это уже механически, не сознавая ничего. Потом долго сидел, неподвижный, словно статуя, и душа его пребывала в райских садах, среди этих женщин.
Он сидел так долго, дольше, чем остальные гости, жевавшие эль-кнат. Он был юн и слаб; его организм не мог сопротивляться йеменскому яду. Музыканты перестали играть и ушли, потому что господин Попастратос сказал им, что они больше не нужны. А Абдаллах все еще сидел. Ушли и танцовщицы, увидев, что на них никто не обращает внимания. Большинство гостей тоже покинуло гостеприимный дом, но Абдаллах все еще сидел…
Господин Попастратос курил турецкие сигареты и наблюдал за ним. Некоторые из гостей уже начали приходить в себя; расслабленные и обессиленные, они не имели воли для того, чтобы заставить себя подняться и уйти. Наконец, и они ушли…
Лишь тогда очнулся Абдаллах и тут же бессильно поник на пол, как будто ветвь, на которой висела его одежда, обломилась.
Настала долгая тишина.
Господин Попастратос продолжал курить. Он приказал приготовить Абдаллаху постель, полагая что сыну Саида будет трудно дойти до дома. А Абдаллах начал понемногу пробуждаться от летаргии, которая обычно наступает после кната… наконец, он поднял голову и огляделся по сторонам, словно забыв, где он находится, словно разыскивая те чудесные райские сады…
— Спасибо тебе, Абдаллах, за то, что ты почтил своим посещением мой скромный дом, — произнес господин Попастратос так ласково, как только смог. — Двери его всегда открыты для тебя.
Но Абдаллах даже не взглянул на него. Он озирался по сторонам. Господин Попастратос, догадавшись, что его мучает жажда, налил ему воды. Абдаллах выпил, не заметив, кто напоил его.
— Дай еще! — произнес он.
Господин Попастратос снова налил воды, но Абдаллах качнул головой:
— Дай мне кната!
Господин Попастратос удивился; он знал, что в Йемене многие жуют эль-кнат, но только один раз в день, или в крайнем случае два. Но сейчас… Минуту он раздумывал…
— Кната! — настаивал Абдаллах, и в голосе его слышалась мольба.
Господин Попастратос встал и принес еще охапку. Потом засвистел, вспомнив о господине Бабелоне. Не могло быть сомнений в том, кто из них двоих окажется победителем.