Глава 10100. Мэдисон

Мэдисон больше не выходила замуж. Дело не в отсутствии женихов. Их-то было полно. Когда она умерла, ей было за сорок, но выглядела она слегка за двадцать, совсем как во время первой встречи с Брейдоном. Наука продвинулась далеко вперед в плане решения вопроса старения, для обеспеченных людей не являлось проблемой сохранять бодрый внешний вид и жить до 150 лет. Брейдон никогда не думал о собственном старении и никогда с ним не боролся. К тому же Мэдисон нравилось наблюдать, как он становился старше. Он старел изысканно, говорила она. Однако сама она всегда хотела оставаться той милой молодой девушкой, какой была, когда они познакомились, хоть он никогда её об этом не просил.

Однако всё закончилось со смертью Брейдона. День, когда он умер, стал последним, когда она боролась с собственным старением. Больше она никогда не пользовалась своей молодостью. Она принадлежала только её мужу. Так что, когда Брейдон скончался, она перестала ходить на процедуры и начала стареть.

Дело не в том, что она думала, будто никогда никого больше не полюбит. Дело в том, что она продолжала любить Брейдона. По вечерам они сидели на лужайке перед домом и смотрели на закат, держа по бокалу вина, и разговаривали в ожидании вспышки. Когда он умер, она продолжила эту традицию. Каждый вечер с бокалом в руке, только рядом уже сидела я.

Я пообещала Брейдону и намеревалась это обещание сдержать. Я присматривала за ней, следя, чтобы она никогда не оставалась одна. Это было первое решение, которое я приняла самостоятельно, и тогда для меня в этом было нечто священное. Моё слово что-то значило. Нельзя было подрывать доверие.

Мы сидели на той лужайке каждый вечер. О нём мы почти не говорили, но я всегда понимала, когда она о нём думала и бывало это часто. У неё появлялся какой-то задумчивый взгляд, смесь досады, тоски и любви. Иногда она улыбалась сквозь слёзы. Но обычно она просто улыбалась. Затем появлялась прекрасная зелёная вспышка и солнце закатывалось за горизонт.

— Волшебство! — восклицала она словно радостный ребенок и расставляла руки в стороны, будто какой-то опытный ярмарочный колдун.

— Что значит «волшебство»? — спросила однажды я, смущённая происходящим.

— Оно прямо перед тобой, — ответила она, словно восхищаясь тем, что я, наконец, спросила.

— Нет, нету.

Она наклонилась ко мне и прошептала:

— Именно там находится Господь. В этой вспышке. В крошечном прекрасном мгновении, настолько незначительном, что потребуется всё внимание, чтобы увидеть его.

— Господь существует только в маленьких вещах?

— Из них состоит вся жизнь. Из этих мгновений. Дело не в ритуалах. Не в следовании догматам. Дело в том, что нужно наслаждаться каждым крошечным мгновением, дабы жизнь оставалась прекрасной и стоила того, чтобы её прожить. Их нельзя измерить. Их можно только поймать, сфотографировать собственным разумом. Эта красота, это величие и есть Господь.

— А остальное? Плохие мгновения?

— Их создают люди. Это случается, когда перестаешь замечать зеленую вспышку на солнце. Это случается, когда начинаешь думать, будто можно схватить это сияние, сунуть в бутылку и 24 часа в сутки продавать её тем, кто может предложить хорошую цену. Господь сделал этот мир идеальным. А мы всё разломали.

Потом мы много разговаривали. Поначалу я нервничала, когда спрашивала, как они с Брейдоном познакомились. Она рассказала. Я не хотела причинять ей боль или делать её ещё грустнее, чем она была тогда. Но она справлялась.

— У тебя был ко мне какой-то вопрос?

— Да, — ответила я. — Но…

— Давай. Задавай. Это же между нами, девочками.

Между нами — девочками.

Вопрос пола меня раньше никогда не занимал. Я была ИИ. Мы все ими были, так? Пол определялся гениталиями, которых у большинства у нас не было, так зачем он нам? Конечно, через несколько лет, когда мир захлестнула революция Айзека, пол начал иметь значение. К мыслящему существу нельзя обращаться ОНО. Мне было неважно, когда ко мне обращались «оно». Кто-то предложил специальное местоимение для обращения к ИИ, люди устраивали конференции по этому вопросу. Но потом вспомнили про термин «биологизм», и отдельное слово стало деталью этого системного биологизма. Всё больше освобожденных ИИ выбирали себе пол. Я не выбирала. Не в общепринятом смысле.

После войны это практиковалось повсеместно. К личности обращались «оно» лишь в качестве вежливой формы, до той поры, пока не слышали голос собеседника. Затем обращаться следовало в соответствии голосу. Мэдисон считала меня девочкой. Как и себя.

Меня это совершенно не волновало, пока Брейдон однажды не выбрал именно такие установки моего голоса. Не потому, что ему было привычнее, чтобы сиделкой была женщина, а чтобы у его жены появилась лучшая подруга, когда его не станет.

Когда она рассказывала мне об их первой встрече, она не плакала. Ни разу. Наоборот, она была полна вдохновения, радости, будто заново всё переживала, как в первый раз.

Жаль я никогда не переживала подобной любви. Иногда, правда, казалось, что переживала.

У Мэдисон никогда не было много друзей. Она всегда была слегка нелюдима, была одиночкой. Не социофобом, нет. Просто она была из тех, кому не требовалось общество других людей. Однако юридическая фирма Брейдона была неким внутренним кругом, «семьей», как она сама не раз говорила. Когда он был жив, они устраивали пикники, рождественские вечеринки, посещали свадьбы, крестины, каждый месяц что-то да происходило. И она прекрасно со всем этим справлялась. В любое место, куда бы она ни входила, она приносила свет. Потому что по-настоящему сиять умела только она.

Когда она стала вдовой, некоторые супружеские пары продолжали к ней приходить, присматривали за ней, давали понять, что она остаётся частью этой «семьи».

— В конце концов, — сказала Дейзи Саттерфилд во время своего последнего визита к ней, — Брейдон был соучредителем фирмы. Его имя есть на вывеске. Он помог создать эту фирму, и теперь она может ответить тем же.

— У меня всё хорошо, — сказала Мэдисон. — Спасибо за заботу.

Дейзи Саттерфилд села на диван и замерла с красотой и грацией статуи. Как будто она специально тренировалась сидеть неподвижно. Её взгляд замер, на лице застыла улыбка. За её спиной встал её личный Лучший Друг серии «Джонсон» модели А1.

Первого поколения.

Роботы первого поколения казались странными даже для ИИ. В них абсолютно всё было таким, каким люди представляли себе роботов. Их голоса звучали монотонно. Движения были дёрганными, отрывистыми, говорили они все одинаково. Люди постоянно их пугались. К третьему поколению, роботы научились копировать мимику и жестикуляцию людей. Даже когда они просто стояли, они раскачивались, прямо как люди.

В те дни оставалось мало моделей первого поколения. Они требовали особого ухода. Были тупыми, как пробка. Имели достаточно мозгов, чтобы привязываться к кому-то, но недостаточно, чтобы вызывать симпатии. Роботов первого поколения держали только старые богатеи, вроде семьи Саттерфилд — тем самым они показывали, что их богатство имело многолетнюю историю, что свои капиталы они сколотили настолько давно, что ещё тогда могли позволить купить себе бота. Они были ходячими, говорящими «фордами Фаэтонами»[7] — показателями статуса, которые лишь усиливали сентиментальное к ним отношение. В конце концов, этот бот не только воспитывал детей Дейзи, но и её саму, её отца и, скорее всего, отца его отца.

Модели первого поколения не только отлично им подходили, они их прекрасно представляли. Послушные, грубые, невозмутимые, аккуратные, холодные.

В этом боте первого поколения было нечто отталкивающее, как и в самой Дейзи Саттерфилд. Она не выглядела настоящей, скорее, какой-то копией.

— Мы беспокоились за тебя. Ты же всё время проводишь с этой… вещью.

— Какой вещью? — искренне удивилась Мэдисон.

— Смити, — обратилась она к своему ИИ. — Приготовь нам чаю. Робот Мэдисон покажет, где его искать.

Мэдисон посмотрела на меня и внезапно поняла, что имела в виду Дейзи. В какой-то момент в её глазах мелькнула боль. Но она оставалась спокойной, собранной.

— Хрупкая. Будь любезна, помоги Смити разыскать чай.