— О, не волнуйся, — говорит она, откидываясь назад и смотря на тучи. — Это была хреновая попытка. Видимо получить передозировку ибупрофеном действительно трудно. Кто бы подумал.

— Кьяра, я… я… Почему?

Она закрыла глаза и еще больше отклонила голову назад, будто принимая солнечные ванны, вот только солнца сегодня не было.

— Доктора сказали, что у меня депрессия.

— Ну, еще бы! — говорю я. — Награда за высказывание очевидного присуждается докторам.

— Я догадывалась. Но я всегда думала, что быть в депрессии значит всегда быть грустным и не иметь желания даже встать с кровати. Но мне не было грустно. Я вообще не… чувствовала. Ничего, — она опять села и вытерла грязные руки о юбку. — Я раньше всем интересовалась, помнишь? Своим искусством, музыкой — но, сейчас, это просто шум. А без этого я чувствую себя опустошенной. И я не хотела продолжать это чувствовать.

— Не знаю, что сказать.

— Не волнуйся, по сути этого никто не знает. Мама говорит, что потом станет легче. Что это такой этап. Папа почти не обращает на это внимания, пытаясь вести себя как обычно. Он не может смириться с тем, что я больше не счастливая маленькая Кики. Доктор выписывают мне таблетки. «Таблетки счастья» — так он их называет. В прямом смысле слова. Таблетки счастья. Можешь поверить в это?

— А ты не хочешь их принимать?

— Не знаю. Я больше ничего не знаю.

— А с Пиппой ты об этом говорила?

Кьяра смеется.

— Нет. Бедная Пиппа. Ты можешь представить, как она это обсуждает?

Я тоже смеюсь, но это больше похоже на стоны.

— Да, она бы раздула из этого целую трагедию.

— Нет, это не для нее. Я даже не помню, почему мы стали дружить. Нет, это просто… жизнь, наверное. Моя жизнь.

Я отворачиваюсь и вздыхаю.

— Расскажи мне об этом.

— Мне жаль, что я в последнее время обращалась с тобой как стерва, Пет. Я хотела рассказать тебе, действительно хотела. Но…

— Все нормально. Я понимаю, — ненавижу это признавать, но мне полегчало.

Мы так и сидим, уставившись на тучи, которые проплывают над головой.

— Так что там с твоим желанием удалить чип? В смысле, это возможно сделать?

— Вроде есть клиника, где это можно сделать. Это не так легко, как поставить его. Но ничто не вечно, ведь так?

— И ты собираешься сделать это?

— Наверное — это странно. С того момента, как я получила чип, у меня такое ощущение, будто я уменьшаюсь, теряюсь среди всех этих голосов. Я не знаю, что я действительно думаю о разных вещах. Ну, знаешь, какое мнение именно у меня, — она прижала руку к груди. — Я тянусь во все стороны и истончаюсь. Как человек-блин, — она опять смеется, и на этот раз, это больше похоже на ее настоящий смех. — Но может это просто я такая? Мама всегда говорила, что я противоречива.

— Почему ты его не выключишь? Тогда когда тебе станет лучше, ты сможешь вернуться, — у меня в голове не укладывается, что кто-то может захотеть отключиться от Глазури, особенно когда знаю, что у меня нет доступа. Как у Этана.

— Да, но тогда все вернется обратно. У меня нет силы воли, — она вздрагивает и обхватывает себя руками.

— Ты хочешь вернуться ко мне? — говорю я, вставая. — Хотя, там будет Зизи, она работает над каким-то большим проектом.

— Она не разозлилась из-за твоего побега?

— Нет, я сказала ей, что таким образом я выражала несогласие со старыми моральными институтами, или что-то вроде.

— Твоя мама классная.

— Хм. Слишком классная.

— Я должна вовремя прийти домой, или мама вызовет полицию.

— У нас все еще есть пара часов. И я до конца жизни сыта полицией.

Она берет меня за руку, чтобы встать, а затем обнимает меня.

— Каково это, быть под арестом?

Ее глаза зажигаются веселым огоньком, и я понимаю, что уже очень давно не видела ее такой.

Мы идем домой, и я развлекаю ее историей о моем почти удавшемся побеге и заключении.

— Этан как будто был пьян.

— Не знаю. Он был немного странный.

— А ты что, нет? — Она подталкивает меня в бок своим острым локтем.

— Эй, я не странная.

— И правда. И вообще, немного странности тебе бы не помешало.

— Ну, он не настолько странный, как, скажем, Барбара Дженкинс.

— О боже, нет никого страннее ее. Ты не знала, что она ест мыло? Ладно, продолжай.

— Он такой… — Я пытаюсь подобрать нужное слово.

— Таинственный, — говорит Кьяра, шевеля пальцами.

— Нет. Тихий. Точно. Он такой тихий и спокойный. Из-за него у меня возникает ощущение, что я слишком суечусь.

Кьяра останавливается, кладет руки мне на плечи и поворачивает меня к себе лицом.

— Петри, дорогая моя, это действительно так. И, как мне кажется, этот парень идеально тебе подходит. Скажи, он симпатичный?

— Ну да, наверное.

— Симпатичнее Райана МакМануса?

Я в шоке смотрю на нее.

— Ты знаешь?

— Все знают, что он тебе нравится. В этом нет ничего страшного, полкласса по нему сохнет. И мальчики тоже.

— А я ни по кому не сохну.

— Нет? Почему же?

Я думаю рассказать ей о том, как он выдал мое имя, но затем вспомнила выражение тревоги на его лице. Он действительно волновался за меня, и, как бы я не старалась этого отрицать, это было мило.

Я качаю головой. Хватит заниматься глупостями, Петри, именно из-за этого твоего глупого увлечения им ты попала в беду.

— Он, наверное, мне разонравился.

— Тем более не стоит упускать этого Этана.

— Не думаю, что когда-нибудь его еще увижу.

Осознание этого заставляет сердце быстрее биться в груди. У меня нет никакой возможности с ним связаться, я даже не знаю его фамилии.

Мы преодолеваем заграждение и направляемся вверх по улице. Кьяра тоже жила здесь, когда ее мать работала на кампанию. Шесть месяцев назад ее уволили, и им пришлось выехать. Я смотрю на Кьяру, когда мы проходим мимо ее старого дома. Не был ли переезд одной из причин ее депрессии? Она бросает взгляд на окно своей старой спальни.

— О, не беспокойся, — говорит она, ощутив на себе мой взгляд, — я все равно ненавидела эту комнату. Там всегда было слишком холодно зимой и слишком жарко летом. Моя новая комната на чердаке нравится мне намного больше, — она улыбается мне, — и к тому же, тех денег, что мама получила после увольнения, хватит на долгие годы терапии, которые у меня еще впереди.

Она снова берет меня под руку. По какой-то причине мы смеемся, как дети, всю оставшуюся дорогу до моего дома.

— Зизи! — кричу я, открывая дверь, — со мной Кьяра.

Едва я закрыла дверь, на лестнице раздалось шлепанье босых ног и Зизи сразу же бросается на Кьяру с объятьями, прижимая ее голову к своей груди.

Получив, наконец, доступ к воздуху, Кьяра сконфуженно и недовольно смотрит на меня из-за плеча Зизи. Я пожимаю плечами — это же Зизи.

Она обхватывает лицо Кьяры руками и долго смотрит ей в глаза самым смущающим образом.

— Эмм… - говорю я.

— Грейс мне все рассказала. О, бедная, бедная, бедная малышка, — в конце концов, произносит Зизи.

Кьяра разевает рот в изумлении.

— Я убью маму, — шипит она сквозь зубы.

— О, перестань, — говорит Зизи, махнув рукой, — тебе нечего стыдиться, все великие умы страдают депрессией. Это же неотъемлемая часть креативности. Соку?

Я привыкла к безумному ходу мыслей моей мамы. Но Кьяра провожает уходящую Зизи полным недоумения взглядом.

Глядя на Кьяру, я закатываю глаза, и мы вместе направляемся на кухню, где моя мама уже измельчает в блендере ананас.

— У Ван Гога была депрессия, — Зизи произносит «Ван Го» — с американским акцентом — и это очень меня раздражает. Она наливает нам сока. — Вирджиния Вульф. Сильвия Плат, конечно же. Каждый третий принимает антидепрессанты в определенный период своей жизни. Тут не из-за чего расстраиваться, Кьяра. Ты бы принимала инсулин, если бы была диабетиком, так? Вот и здесь точно также. Твой мозг всего лишь не производит серотонин, но теперь ты об этом знаешь.

— Мой доктор что-то говорил по этому поводу, — говорит Кьяра, отхлебывая немного сока.

— Вот видишь, — Зизи останавливается и постукивает ложкой по стакану, — знаешь, есть одна замечательная методика лечения, я только что смотрела ее исследование.

Ее глаза становятся пустыми, и я знаю, что она собирается поделиться с Кьярой очередной секретной информацией. Я раздраженно смотрю на миску с фруктами.