I Два друга

Вечером 18 июля 1832 года в стекольную лавку Греппи в Виденском предместье Вены вошел человек лет шестидесяти, в длинном синем сюртуке, со стоячим воротником и красной ленточкой в петлице.

— Это вы? Неужели это вы? — воскликнул хозяин лавки, выскакивая из-за конторки.

— Да, это я, друг Греппи. Я нарушил данное слово и явился сюда. Но вы видите, что теперь я не скрываюсь, а завтра пойду к эрцгерцогу и скажу ему в чем дело.

— Как я рад вас видеть, добрый Франц, садитесь, пожалуйста. Я сейчас позову жену и дочь.

— Нет, нет. Мне не время оставаться, и я желаю сказать вам кое-что с глаза на глаз.

— Вы явились сюда для…

— Конечно, для него.

— Он очень, очень болен.

— Знаю. Но не можете ли вы рассказать все подробности?

— Я могу передать только то, что говорят в городе. После памятной ночи я был освобожден из полиции и прямо побежал к Манно, чтобы предупредить его о похищении коляски с лошадьми. Потом я отправился в отель «Лебедь» и узнал там от белошвеек, что они спокойно отправляются в Милан. О княгине Сариа они мне сказали, что она застрелилась и что в ту же ночь прямо из вашего дома в Гитцинге ее тело повезли в Венгрию, где у нее обширное поместье. Все это сделали в большой тайне и распространили слух, что она уехала.

— Так он не знает о ее смерти?

— Вероятно, нет. Никто ему об этом не говорил, а единственный человек, который мог высказать правду, — эрцгерцог Карл, удалился в свой замок, и его снова увидели в Вене только на днях. Бедный юноша, вероятно, полагает, что княгиня живет по-прежнему в Италии и забыла о нем.

— Ну, нет, этого он не может думать. Я видел их вдвоем; они пламенно любили друг друга.

— В таком случае он думает, что ее держат взаперти. Во всяком случае, с той роковой ночи он стал все более и более грустить, и распространили слухи, что он очень ослабел. Два месяца его не выпускали из дворца. Потом он снова появился на Пратере, во глазе своего полка, но страшно было видеть, как он изменился. Какой-то внутренний огонь испепелил его, но все-таки он продолжал делать смотр и командовать, хотя его голос звучал глухо, щеки ввалились, а глаза померкли. Наконец в один прекрасный день он хотел командовать и не мог; голос его более не слушался, и бледные губы не двигались. Тогда его снова заперли в комнате; но в апреле месяце случилось наводнение, и Дунай вышел из берегов. Юноша стал неутомимо посещать несчастных и подавать помощь. Когда он однажды возвращался домой, то лошади понесли его экипаж, он выскочил, упал и повредил себе грудь. У него сделалась чахотка, и он теперь умирает.

— И никому в голову не пришло послать его в Италию. Может быть, там было бы легче бедному мученику. Как он должен был страдать, думая об ужасной участи тех, которые его любили. Я один, быть может, знаю, какое у него доброе сердце и какая светлая голова.

— Я слышал, что вызвали его мать, — после некоторого молчания сказал Греппи.

— Мать? — отвечал презрительным тоном Франц. — Она не побеспокоится приехать.

— Нет, приедет, ее ждут на днях в Вене.

— Ну, так, значит, конец близок. Мне не надо терять время. Я должен добиться, чтобы эрцгерцог Карл провел меня в Шенбрунн, а если это будет невозможно, то я попрошу его передать герцогу письмо Маршана. Вы знаете, Греппи, что Маршан был камердинером императора и что император умер на его руках. Маршан вернулся в Европу десять лет тому назад, но до сих пор тщетно просил императора, Меттерниха и Марию-Луизу допустить его до свидания с герцогом Рейхштадтским. Наконец он написал печальный рассказ о последних минутах императора, и я взялся доставить сыну завет отца. Если эрцгерцог откажется мне помочь, то я буду действовать один. Вот за тем-то я и зашел к вам, добрый Греппи. Могу я рассчитывать, что вы уведомите мою племянницу Маргариту, если что-нибудь случится со мною?

— Конечно, можете.

И друзья расстались.