Глава 10

Он рассказал ей все, знал, что поймет. Вытряхнул, как горькие коренья из корзины. Лежал, смотрел в потолок и говорил, не останавливаясь, чтобы подобрать слово. О том, как Вир, намаявшийся с неуправляемым подростком, однажды ляпнул в сердцах — нетварь.

Нетварь — это хуже отродья. Хуже швали подзаборной.

Нечеловек.

Каева мать, Крита Арвель, приходилась Виру двоюродной сестрой. Ни он, ни она не унаследовали легендарной золотой масти, так и жили. Что же. У нее были каевы зеленые глаза, пушистые каштановые волосы.

Кай ее никогда не видел, а Вир помнил и часто говорил.

Не дареной крови, меньшую ценность в семье, ее выдали замуж за полезного лорду Арвелю рыцаря — Кавена с северной границы.

Свадебный поезд выехал из Тесоры, миновал Старый Стерж, а на Чудовых Лугах его атаковали разбойники. Стояла весенняя распутица, и с ними ездил Шиммель.

— Ты же нездешняя, — сказал Кай уверенно.

— Я в Вереске родилась, далеко.

— Есть такое поверье, если дать Шиммелю лошадь — он будет ездить с бандой всю весну, пока снег не сойдет. Или всю осень, пока реки не встанут. Вир говорил… тогда поздняя весна была. В начале мая еще лежали сугробы в оврагах. Ну и вот…

Кай рывком сел, вызывающе вздернул подбородок. Ласточка смотрела мимо него, куда-то в свои собственные воспоминания.

— И этот Шиммель, кем бы он ни был, взял твою мать силой, — сказала она, наконец. — Чужую невесту. Что ж, бывает.

— Ты не понимаешь, — Кай говорил отстраненно, словно не о своей истории. — Он полуночный. Демон. Выбрал ее. Приглянулась.

Ласточка скривилась, но ничего не ответила. Кто бы на его месте не начал приукрашать неприглядную правду.

Бывает и такое — юная девушка едет к свадьбе и почестям, а попадает в грязные лапы. И носит потом… майское дитятко. Чтобы родить в самую лютую стужу, февральские беспросветные сумерки.

— Кавен хотел, чтобы я… чтобы она… вобщем, чтобы ребенка не было. Но она сначала болела, а потом уже было поздно.

— Хорошо, хоть в живых оставил, — безучастно сказала Ласточка.

— Это мать. Она написала Виру и упросила, чтобы он меня забрал. Когда я родился, она сразу ушла, встретиться с ним. И меня унесла. Он ждал…недалеко, с лошадьми. Только она слабая была, он сказал — истекла кровью, пока ехали.

Кай то ли кашлянул, то ли всхлипнул, слепо глядя на изнанку крыши. Глаза его были зелеными и грешными, как зимний омут, как заводь у чертовой мельницы.

— Так ты лорденыш, получается, — протянула лекарка. — Из высоких, из Арвелей… надо же.

Если не врешь, как обычно.

— Ну… да, из благородных, — Кай хмыкнул. — Да что мне с лордской крови. После того, как Вир забрал меня от кормилицы, я большую часть жизни ночевал под забором. Вон, смотри — золотые кудри. Родичи мигом признают.

Он потыкал пальцем в глянцевые черные пряди.

— Да и сам я… чистое золото.

— Золото, золото, — Ласточка рассмеялась. — Костлявое только. Зловредное костлявое золото.

Кай заржал, как конь и выбил босыми ногами дробь по полу. Тяжелые мысли задерживалось в нем так же надолго, как вода в решете.

Оставайся, едва не сказала она.

— Что же ты… осенью отца искать? — язык произнес совсем другое.

Парень посерьезнел, насупился.

— Хотел бы я глянуть на него, — сказал он, наконец. — Но, видишь ли…

— Что?

— Где я его найду? Он же полуночный. Да и…

Творожники, было написано на скуластой рожице. Творожники, луковый суп, чистое белье, тепло очага…

Ласточка.

Дура ты немыслимая, подумала лекарка. Дурища.

— Зимой возьму отпуск, поедешь со мной вместе в Тесору, — Кай навострил уши. — К…одному моему другу. Он, может, возьмется тебя обучать. Чтобы ты не снес тут полгорода. А пока будешь ходить в учениках у меня. Согласен?

— Ура! — Кай перекувыркнулся назад, подняв облако пыли, потом встал на руки. Подол рубахи свалился ему на голову, обнажив впалый загорелый живот, длинные лохмы волоклись по полу, ноги выписывали в воздухе кренделя.

На сына знатной леди и полуночного демона он походил, как кошка на кучера.

— И не вздумай больше ко мне подкатываться, — строго сказала Ласточка. — Забудь.

— Да, хозяйка! Как скажете!

Он рухнул обратно и сотряс весь чердак.

— Я даже могу пойти спать на сеновал, — он глянул хитро. — Ну, чтобы не мешать.

— Щасс, — лекарка скептически хмыкнула. — Чтобы к тебе таскались туда все стержские девки?

— И теть Лия!

— Во-во.

***

В холодном свете луны болотная вода поблескивала, будто смола. Кай змеей заполз на травянистый пригорок, пригляделся к пылающим в темноте пятнам костров.

Много. Черт.

Ближе не подберешься, собаки почуют.

Из Верети был еще один путь, далекий, обходной, основную группу он послал именно туда, посуху. Сам не пошел, потому что дорога пролегала мимо того места.

Вот лежит носом в грязь Кай Вентиска, любящий и почтительный сын полуночной твари.

Спи отец. Спи пока.

Ради господа и всех его святых, спи.

Он передернул лопатками от холода и снова уставился в ночь. Огни освещали сухой каменистый остров, который выперло из болота на середине дороги от рыцарского лагеря к Белым Котлам. Стало быть, что часть войска уже переправилась туда, заняла позиции. Безопасной тропы они не знают, значит — будут продолжать строить дорогу.

Упорные ребята.

Свежеположенная гать полыхала кострами, как огненная нить в полмили длиной. Перебрехивались псы. В тихом воздухе голоса разносило далеко над водой. Лагерь не спал даже ночью.

Кай всей шкурой чуял стылую тоску лежащих под темным небом болот. Здесь, в безвидном, плоском пространстве он терялся, переставал быть мыслящим теплокровным существом, становился частицей изрезанного берега, придонным илом, распавшейся плотью и костями всех, кто веками ложился в ржавую грязь. Жесткими хохолками осоки, холодной клюквенной россыпью, отпечатками птичьих лап на сером песке.

Чудовы луга.

Бескрайняя, замершая в вечном покое топь чутко молчала, покачивая уголья костров в каменных ладонях.

Он мог бы сосчитать их все, отсюда, не прилагая никаких усилий — горячие булавочные точки в мшистой ткани.

Кай ткнулся лицом в траву, прижался к сырой земле всем телом и прикрыл глаза. Так ему было проще видеть. Горсть углей, охраняемый периметр, обжигающая пальцы струна гати. Топочут лошади, живые лошади, спят, молятся, бодрствуют люди.

Осторожное внимание псов, ну и здоровенные же!

Блуждающее в пространстве сознание натолкнулось на каплю расплавленного золота, Кай замер, зарывшись пальцами в мелкий гравий. Он словно бы плавал в бессветной толще воды, вылавливая смутные образы и осколки.

Там, в самом сердце человечьего лагеря был кто-то… золотая кровь струится по жилам и жилочкам, до самых кончиков пальцев, золотая, золотая…

Родич.

Словно солнечный осколок упал в подернутую инеем осоку, в спящие торфяники.

Вот ты, — подумал Кай. Мысли его сейчас были короткими и мелкими, как у мыши-полевки.

Ты.

Такой же, как я, только не знаешь об этом.

Он потянулся, приглядываясь, принюхиваясь, заворожено, как чуденыш, углядевший блестящую бусину.

Ты кто такой.

Кто.

Круги расходятся по воде, колеблется эхо.

Этот, в шатре, не спит. Мает его что-то. Болит рука, правая. Пошипливает перо, которое держат в левой, стремительно пробегая кончиком по рыхлой тряпичной бумаге.

Пишет.

Мысли золотого тоже блуждают по болотам, подгоняемые болью и лихорадкой, но их направляет воля, ясная и прямая, как взгляд.

Пляшет огонь светильника. Носятся по тканевым стенам темные тени.

Хочется коснуться ледяными пальцами и затушить свет.

Расплавленное золото застынет. Останется слиток металла, медленно коченеющее тело за столом.

Тыыыыыы….

Замедляется дыхание, сердце еле бьется. В стеклянном ночном воздухе мечутся силуэты нездешних птиц или бабочек. Лепет их крыльев сбивает с толку.

Все равно, что пытаться погасить отражение свечи в зеркале.

Пальцы скользят по стеклу.

Кай вздрогнул и пришел в себя.

Он совсем закоченел, лежа на земле. Даже теплый плащ и кожаные штаны промерзли насквозь. Край капюшона заиндевел.

Нестерпимо хотелось есть.

Ничего не вышло.

Слишком сложно. Слишком далеко.

Что-то еще было рядом, невидимое. Зашуршало. Тыркнулось ледяным в рукав.

Кай осторожно повернул голову. Оцепенел. Закусил губу.