Кай фыркнул, как камышовый кот, только что уши не прижал.

А он то уже мысленно видел себя окруженным мрачными черными воинами, чья верность вошла в поговорку!

— И куда же вас тогда несет через болота? — недовольно спросил он.

— Домой. Я давно не видел дома, — ответил найл. — Я служил одному лорду здесь, на юге. Знаю, как видишь, язык и обычаи. Потом ненадолго вернулся. Потом попал в плен.

— Какому лорду служил?

— Неважно.

— Ты опоясанный рыцарь?

— Да.

— И что, не пойдешь со мной осаждать Тесору? — Кай усмехнулся. — У Арвелей золотые простыни, серебряные одеяла. Давно пора взять то, что принадлежит мне по праву.

— Я пошел бы, — прямо сказал Лайго. — Но думается мне, что ты слишком юн для того, чтобы разбираться в военных делах. Я не знаю, как ты захватил крепость лорда Кавена, случалось видеть ее в давние времена. Разве что орды демонов лезли с тобой на стены или у тебя звезда во лбу…

— А если так, — Кай зло дернул углом рта, — если звезда, и ты просто слишком плохо смотришь? Или горит она неярко?

Лайго так и не повысил голос. В его жизни было много таких костров и стылых октябрьских утренников, зевак, выглядывающих из-за плетня, лордов и рыцарей, ждущих, на чью сторону он встанет.

— Я смотрю внимательно и вижу перед собой пригожего юношу, который годится в постель или в сыновья. Но не верится мне, что способен этот юноша водить воинов в битву.

Его черная компания — ну чисто вороны, мрачные нахохлившиеся птицы с отсыревшим оперением! — согласно заклекотала по-своему.

Кай взбеленился. Он как-то не привык, чтобы ему перечили. И в мечтах уже вообразил, что эти суровые рыцари перейдут к нему на службу, станут верной охраной. Разношерстная кодла благоговела перед своим болотным лордом, истерично, с суеверным страхом. Но он всегда мечтал о таких вот птицах — хищных, мрачных и гордых.

— Вы это… вот что… знаешь, что!

Он вскочил, плащ взвихрился, подняв тучу золы. Разбойничьи морды его соратников, повисших на плетне на манер диковинных украшений, выказывали любопытство. Им тоже было интересно, сладит их предводитель с гордыми найлами — или нет?

Не сладил.

— Недосуг мне беседовать. Мы за фуражом приехали…

Он осекся.

За околицей послышались испуганные голоса. Взвизгнула и запричитала женщина. И, заглушая все остальные звуки, залаяли, потом заскулили собаки во дворах, волной, начиная с ближнего края деревни, того, что упирался в болото.

Кай переменился в лице и кинулся вон со двора, оставив гостей. Лайго проводил его взглядом, потом неспешно поднялся, кивнул своим людям.

У края болот, там где настелили мостки для разных хозяйственных нужд, а дальше протянулась добротно проложенная гать из круглых серых бревен, идущая на Вереть, толпился деревенский люд. Серое, черное, коричневое, женщины кутались в шерстяные платки. Приблудилась пара детей, опасливо выглядывающих из-за мамкиных юбок.

Бородатые мужики, мрачные, насупленные, выступили вперед, один держал рыбацкую сеть, другой — вилы. Мелькали в толпе дубинки.

Народу становилось все больше,

Кай бесстрашно прорезал толпу, вылетел на мостки, стуча каблуками. За ним спешил разномастный отряд лесных удальцов.

Они ждали, стоя прямо на серой ряске. Маленькие, лупоглазые, с лохматыми, как утиные гнезда, головенками.

Словно ребенок нарисовал на заборе — углом торчащие локти и коленки, тощее тельце, кое-как прикрытое травяной плетенкой, рот до ушей.

Крестьяне сбились в кучу, ощетинились подручным оружием. Захныкал ребенок, которого нескладеха-мать толкнула, попятившись.

— Чудь, чудь рыбоглазая из болот полезла, — забормотали в толпе. — Быть беде.

— Ой, боженьки мои!

Кай подошел к краю настила, нагнулся, с любопытством пригляделся. Горстка пришлецов пошипела, засвиристела по-птичьи, сухие серые пальчики трогали доски.

Чудь повылезала на сушу, облепила парня со всех сторон. Десяток попятнанных брусничным соком рук вцепился в край плаща. Страшные малыши стояли, покачиваясь, изо всех сил растопыривая пальцы ног. Ступни у них были жутенькие, птичьи, с темными перепонками, намазанные холодной грязью.

Как у гусей.

Бабы снова завизжали, плотная толпа шатнулась вперед.

Кай зло крикнул, замахнулся плетью. Его люди оттеснили народ от края трясины, удерживали, невзирая на недовольный ропот.

— Вона! Наплодилось их за лето!

— Вот кто Одда-покойника выкопал и пообглодал, когда его близко к кислой земле положили…

— И корова моя, Милочка, сдохла о прошлой неделе! Раздулась вся! Они, они ее наговоренными стрелками истыкали!

— Давайте, давайте, нечего, — Кай взял одного чуда за плетеную шкирку, поднял на руки, как младенца, прижал к себе. Тот немедленно вцепился в расшитый ворот плаща, урча, начал раздергивать золотное шитье на нитки. — Валите отсюда. Займитесь своими делами, добрые люди.

"Добрых людей" он произнес с таким видом, что и камень бы перекосился.

— Мы то пойдем, а они наших детей покрадут-попортят, — встряла какая-то тетка из бойких. — Ты бы их отослал, ваше лордское сиятельство. Негоже это!

— И горшки переколотят! — добавила другая, у которой очевидно детей не было.

— Молоко скиснет!

— Зерно осклизнет все!

— Я сказал, проваливайте! — Кай начал злиться.

— Нидают сцццметаны, — тоненько проскрипел чуд, сидевший у него на руках. — Сцццлые! Хлебццца ни кросецки сссцимой!

— Вот видите, — Кай скривил рот, шагнул к толпе. Болотные мотнулись за ним, вися на краю плаща, как битая дичь. — Обижали малышей?

— Обисцали, црррррр! Обисцали! — подтвердил мелкий чуд, повторяя и щелкая, как скворец. — Малыцей! Цццц!

— Нашел малышей. Ты их еще расцелуй, погань такую! Тьфу, прости господи! — взволновалась толпа.

— Да он сам то!

— Такой же!

— Нетварь, демоненыш!

— Болотное отродье.

— Колдун!

Разбойники теснили взбудораженный народ прочь от мостков, в ход пошли плети и тяжелые ножны, надрывно орал младенец, ругались женщины, вот кто-то вскрикнул, получив мечом плашмя по хребту.

Кай жадно смотрел на сутолоку, прижимая к себе взьерошенного уродца из трясины, глаза его горели нехорошим болотным огоньком. Потом он наклонил голову, улыбнулся.

— Вы, сукины дети, — сказал он тихо и очень зло. — Забыли кто я? Захочу, всех вас маленьким скормлю. Прямо сейчас.

***

— Это чего?

— Багульник.

— А это?

— Тополь.

— А это?

— Расцветет — увидишь.

Ласточка варила луковый суп. Вкусно пахло поджаренными гренками, потрескивал огонь в изразцовой печи.

Кай валялся в кровати, натянув одеяло до носа, и от нечего делать разглядывал убранство маленькой ласточкиной комнаты.

Кроме кровати и печи тут еще помещался здоровый деревянный ларь со спинкой, сейчас аккуратно прикрытый лоскутным одеялом. Широкий подоконник превратили в стол с помощью дубовой доски. В нише полукруглого окна, глубокого, как замковая бойница, золотились связки лука. Вдоль покрытых белой штукатуркой стен тянулись темные полки с припасами, в ногах кровати стояла маленькая фигурка святой Вербы, покровительницы лекарей — в прошлогоднем веночке из сухих соцветий, с молитвенно сложенными у груди руками.

На приоконной столешнице красовалась глиняная бутыль, из которой торчали голые прутья с набухшими почками. Они неприятно напоминали Каю пук розог, но Ласточка сказала, что в тепле они выпустят листья — ведь уже конец апреля.

Кай украдкой просунул пальцы под плотную повязку и поскреб бок — ребра срастались, зудела кожа.

Ласточка щедро сыпанула в кастрюльку какую-то пряность, запахло сладко, по-весеннему.

— А это что?

— Мускатный орех. Хватит меня отвлекать.

Голос казался строгим, но Кай давно уже понял, что она не злая. Злая вышвырнула бы его обратно в канаву, а эта зачем-то забрала к себе, кормила с ложки. Сама вон спит на сундуке, постелив старую лисью шубу.

Суп клокотал, исходил душистым паром. Ласточка знала толк в травах. В горшках на полке чего только не было.

— А этооо? — заныл Кай, ерзая в кровати и пытаясь сесть.

— Много будешь знать, плохо будешь… — начала она, но потом сменила гнев на милость. — Базилик.

Оставила стряпню, подошла, присмотрелась, держа в руках деревянную ложку.

Свет из окна падал сзади, подцвечивая русые ласточкины косы золотом. Кай видел россыпь крошечных веснушек на чуть вздернутом носу, ровные дуги бровей над спокойными, как у кошки, глазами.