Не зная как, я очутился у дома Володьки Бардина. Володьку нашел в затишке за сараем. Он с увлечением стриг Сережку Клокова. Ножницы в его руке позвякивали, как у заправского мастера. На землю падали златые Сережкины кудри. В начале культпохода Володька вызвался быть ячейковым парикмахером. И с тех пор добросовестно окультуривал нас.

Поздоровавшись, я присел на обрубок дерева и стал наблюдать за стрижкой. Володька топтался вокруг Сережки, то и дело зачесывая назад его вьющиеся волосы. А Сережка рассказывал о Ленке Светогоровой. Ему никак не удавалось вовлечь ее в комсомол.

— Я уж с ней и так и этак, — жаловался Сережка, полузакрыв глаза. — А она ни в какую. Подожду, говорит, не к спеху…

Покончив с Сережкой, Володька осмотрел меня.

— Мог бы еще походить. Но раз явился, то садись. Так уж и быть, отремонтирую…

Я не собирался стричься, но от приглашения не отказался.

В эту самую минуту во двор вошел отец Сидор. Да-да, наш поп, священник, батюшка — собственной персоной. Только на этот раз он был не в рясе, а в суконном костюме и яловых сапогах. И только грива и борода оставались поповскими. Разинув рты, мы молча смотрели на непрошеного гостя. А он, подойдя ближе, неуверенно остановился и сказал:

— Я к вам, ребятки. Помогите до конца сбросить сан. Снимите патлы. Желаю на честной стезе служить народу. — И, видя нашу нерешительность, добавил: — Я пошел было к взрослому цирюльнику, а тот отказался. Сроду, говорит, не стриг попов. Иди, говорит, к комсомольцам. Они, безбожники, согласятся. Вот я и явился. Не откажите в такой милости. Преобразите в мирянина.

Володька глянул на меня. В глазах у него метнулось озорство. Оно овладело и мною. Я еле заметно кивнул ему. Он повернулся к попу и сказал:

— Садитесь, батюшка!

Отец Сидор поклонился и присел на табурет.

— Бывший батюшка, — поправил он. — А в миру — Сидор Иваныч…

Но Володька уже не слушал его. Собрав поповские космы в руку, он ловко отхватил их ножницами и бросил на землю.

Лобачев вернулся в сельсовет под вечер. Мне с порога сказал:

— Будем собирать народ. И давать бой церковникам. Секретарь райкома Дымов обещал принять участие в сражении.

По всему было видно, что он еще не знал о выходке отца Сидора. Однако я не успел рассказать ему об этом. В дверях показался сам расстрига. Волосы ею теперь были подстрижены под польку, борода сбрита, а щеголеватые усы закручены кверху. Он остановился перед Лобачевым и сказал:

— Я к вам, гражданин председатель. Разрешите обратиться?

Лобачев не узнал попа и с любопытством оглядел незнакомца.

— Пожалуйста, обращайтесь. Что угодно?

Отец Сидор кашлянул в кулак и переступил с ноги на ногу.

— Я, понимаете, священник. Виноват, бывший священник. Отец Сидор, или поп. А бывший потому, что сегодня снял с себя священный сан. Понимаете, не желаю больше заниматься постыдным делом…

А поступил он так потому, что разуверился. Вера в бога оставила его еще тогда, когда он прочитал библию. В ней он обнаружил множество противоречий и глупостей.

— Судите сами, — каялся бывший батюшка. — В священном писании сказано, что ни единый волос не упадет с головы человека без воли божьей. Значит, все делается с ведома всевышнего, по его желанию и разумению? А значит, не кто иной, как бог повинен в страданиях людей на земле…

Мы смотрели на отца Сидора, как на оборотня. Он никак не вязался с тем, кто много лет показывался на людях бородатым, длинногривым, в рясе до пят, с большим крестом на шее. И все же это был он, бывший поп. Было чему удивляться. Но Лобачев скоро овладел собой и прервал словоохотливого отступника.

— А скажите, почему это вы сегодня сняли с себя священный сан?

Отец Сидор снова переминулся на яловых сапогах и признался:

— Сегодня я исполнил то, что решил давно. Раньше все не хватало мужества. А сегодня подтолкнула история с барометром. С тем самым, какой вы ночью взяли в церкви.

— Мы у вас ничего не брали, — возразил Лобачев. — Откуда у вас такие мысли?

Бывший поп усмехнулся, опустив глаза, но скоро опять поднял их на Лобачева.

— Так вот, история с барометром, — продолжал он, не ответив председателю сельсовета. — Совсем, знаете, стыдно стало. Совестно и стыдно. Комаров привез из города этот прибор и потребовал согласиться на крестный ход, когда будет указание на дождь. Я подчинился. А как узнал, что пострадала невинная жертва, так и восстал. А тут еще письмо однокашника по духовной семинарии. Тот уже давно сбросил рясу и теперь в областном центре организует антирелигиозный музей. В своем письме он просит меня присоединиться к нему. Ну, я и решился. Не желаю больше обманывать. Хочу идти в ногу с народом. И жить честным трудом. А церковь — это анахронизм. Уже недалеко то время, когда она отпадет за ненадобностью. — И вдруг впился в Лобачева маленькими, сузившимися глазами. — Вы сказали, что не брали барометр? Так значит, у вас его нет?

— Нет, он у нас, — ответил Лобачев. — Но мы не брали его. Ваш человек принес его нам. По своей доброй воле.

Бывший поп раскрыл глаза.

— Наш человек? Кто ж это?

— Этого мы вам не скажем. Да это и неважно. Важно, что он у нас, барометр. И что обман раскрыт. Что до вас лично, то вы можете ехать куда хотите. Никто не будет препятствовать. Только просьба небольшая. Напишите все, что тут сказали. И что обязанности священника слагаете с себя без принуждения. Напишите и принесите нам.

— Слушаюсь, гражданин председатель! — отчеканил бывший отец Сидор, весь вытягиваясь, будто военный. — Завтра же принесу такое признание. А со своей стороны, попрошу: выдайте мне справочку. Тоже о том, что священный сан я слагаю с себя добровольно.

— Хорошо, — пообещал Лобачев. — Мы приготовим такую справку. А теперь можете быть свободны. Мы вас не удерживаем.

— Благодарю вас! — поклонился бывший поп. — До свидания!

И, не дождавшись ответа, вышел. А мы, проводив его глазами, переглянулись. И разом в один голос произнесли:

— Ну и ну!..

Дома у нас, как и всюду, уже знали об отступничестве попа. И безжалостно поносили его всяческими словами.

Особенно возмущалась Нюрка. Она призывала на его голову гром и молнии, прочила ему вечные муки на самом дне ада. Мать же больше молчала. Лишь изредка она вдруг останавливалась и смотрела перед собой невидящими глазами. Что же до отчима, то он уже без всякой опаски величал бывшего батюшку прохвостом и пьянчугой.

Но они ничего не знали о барометре, и я с удовольствием поведал им эту историю. Конечно, я не назвал Клавдию, умолчал и о самом себе. Но их такие подробности и не занимали. Важен был сам факт, и он потряс их. Потряс так, как будто над ними разверзлось небо, и они не увидели там ни рая, ни ада.

Мать первой опомнилась и торопливо перекрестилась.

— Господи боже мой! — сказала она, отчужденно взглянув на икону. Какие ж они шарлатаны, наши пастыри! А мы-то слушались их. Срамота какая!

— Бедная Анисья, — покачал головой отчим. — Не за понюх табаку погибла старая. А все из-за алчности этих священнослужителей.

Нюрка вдруг завыла, застонала, точно ей стало нестерпимо больно, и бросилась вон из хаты. И только Денис ничем не выдал своих чувств. Он сидел на лавке и не сводил с меня блестящих глаз. И взгляд его, казалось, говорил, что уж ему-то нечего удивляться, ибо он давно знает обо всем.

После ужина я вышел во двор и устало зашагал к сараю. Там на сене я спал все лето. И хотя после дождя зори стали прохладными, переселяться в хату пока что не собирался. Голова моя необыкновенно гудела и представлялась такой тяжелой, будто ее начинили песком. Хотелось поскорее улечься на душистом сене, закрыть глаза и забыться. Так много за эти сутки было передряг, что они вымотали силы. Да и вечер уже хмурился, затягивал балку серыми сумерками. Но едва я улегся, натянув на себя лоскутное одеяло, как дверь сарая скрипнула и раздался настороженный голос Дениса:

— Хвиль, а Хвиль, где ты тут? Хочу спать с тобой. Примешь? — Он постлал дерюгу и улегся рядом. — Слышь, Хвиль, а где тот барометр?

— Там, — ответил я сквозь полудрему. — В сельсовете.

Денис недоверчиво потянул носом.

— А может, у тебя где спрятан?

— У меня его не было.