— Эвелин, если хочешь увидеть прошлое, тебе придется впустить тьму. Только так я смогу помочь.
Я кивнула, разумом понимая и признавая правоту Самаэля. Однако стоило мне приоткрыть один глаз и увидеть подрагивающий перед носом туманный кончик, как разум отступал под натиском эмоций.
— Нет, так не пойдет.
Самаэль щелкнул пальцами. Через ресницы, все еще не находя в себе смелости открыть глаза полностью, я следила, как туманные ленты возвращаются к хозяину. Лишь когда они исчезли, слившись с плащом, я смогла спокойно выдохнуть.
— Если не готова, стоило сказать об этом сразу.
— Готова! — возразила поспешно. — Я хочу это сделать! Просто… просто к такому способу необходимо привыкнуть. Мне нужна минута, может, две. Я справлюсь, обещаю…
Самаэль качнул головой. Посмотрел на меня пристально и усмехнулся.
— С тобой не бывает просто, да, Эвелин?
Он поднялся и шагнул ко мне. Я не успела спросить, что он имел в виду — Самаэль оказался рядом и, наклонившись, накрыл мои губы поцелуем.
Глава 21
Мужская ладонь скользнула мне на затылок. Самаэль словно опасался, что я попытаюсь вырваться, и готовился удержать. Вот только я не вырывалась — замерла пойманным зверем и расширившимся от удивления глазами смотрела в живую тьму. Прикосновения Самаэля были мягкими, но вместе с тем настойчивыми. Обняв меня за талию, он притянул к себе, заставил прогнуться, прижаться к нему.
Моих губ лишь раз касались чужие губы — губы Товера. Тогда это вызвало отторжение и страх, сейчас же в душе рождались совсем иные чувства. Пальцы дрогнули, когда я, еще неуверенно, стиснула их на плаще Самаэля. Прижалась теснее и закрыла глаза. Я не хотела ничего видеть, не хотела пытаться разглядеть хоть что-то сквозь тьму чернокнижника. Единственное, чего я желала — прочувствовать каждый миг. Запомнить ощущение щекотки в животе и незнакомого прежде трепета; того жара, что посылает по телу ладонь Самаэля на моей талии. Нос защекотал аромат терпкого парфюма, горло стянуло жаждой. Когда моих губ коснулся язык Самаэля, я с готовностью раскрылась навстречу. Вдохнула его дыхание и сильнее ухватилась за крепкие плечи. Голова закружилась.
Поцелуй завершился так же внезапно, как и начался. Убрав руку с моего затылка, Самаэль отстранился. Придержал меня, не давая упасть, и мягко поправил выбившиеся на лицо пряди. Я открыла глаза. Попыталась сфокусировать взор, но мир вдруг завертелся, словно лошади на ярмарочной карусели. Единственное, что я успела заметить, прежде чем провалиться в беспамятство, — нити тьмы, тянущиеся от губ Самаэля к моим. Сердце кольнуло обидой. Он снова меня провел.
Неудобно! До чего же неудобно в этой тяжелой одежке! И шарф этот, и пуговицы… Пыхчу, пытаясь стянуть с шеи вязаную змею. Громко пыхчу, выразительно. Наконец, меня замечают.
— Эвелин, дорогая, тебе сейчас нельзя раздеваться. Ты ведь только недавно переболела красной лихорадкой.
Мама пытается строжиться, но она всегда сдается, если попыхтеть чуть старательнее. И я стараюсь. Тяну за красный вязаный кончик и не свожу с нее упрямого взгляда.
— Ронвальд, — она поворачивается к папе, который сейчас что-то снова разглядывает в своей большой записной книжке.
Как-то я попыталась до нее добраться — интересно же, что папа там смотрит изо дня в день! — но меня быстро поймали и наказали никогда не притрагиваться к этой вещи. Мне редко что запрещали, но если уж такое случалось — значит, трогать действительно нельзя.
— Ронвальд, — зовет она снова.
На этот раз папа отрывается от изучения книжки. Закрывает ее и поворачивается ко мне. Я улыбаюсь, широко и довольно. Мне нравится, когда папа на меня смотрит. Он красивый! И все говорят, что мы похожи. У меня такие же, как у него, глаза! Цвета рибюзы! Или бирюзы? Ай, неважно!
— И что же вы, моя дорогая, удумали безобразничать?
Папа всегда разговаривает со мной как со взрослой! Я выпрямляю спину, старательно развожу плечи и приподнимаю подбородок. Да, вот так. Как взрослая!
— Разве вам непонятно, почему не стоит сейчас раздеваться? В экипаже дует, а после болезни любой человек ослаблен.
Папа смотрит осуждающе. Он не строжится, как мама, но его и не разжалобишь пыхтением. Сложно!
— Шарф колючий, — признаюсь я нехотя.
— Но он необходим.
— Зачем? У платья высокий воротник, мне не холодно. У мамы тоже высокий воротник, и она не носит шарф.
Папа улыбается, наклоняется и доверительно шепчет:
— Это потому, что у мамы нет медальона, который нужно хранить.
— И у меня нет. Вот был бы, я бы хранила, — киваю важно.
— И шарф бы носила?
— Конечно.
Смешные у папы вопросы. Кто бы не носил шарф, если бы ему доверили спрятать под ним что-то важное? Все бы носили!
— Что ж, тогда держите, моя дорогая.
Папа снимает что-то с шеи и собирается протянуть мне, но его останавливает мама.
— Ронвальд, а это не подвергнет ее опасности?
— Она уже в опасности, дорогая. Хальдор никогда не ошибается. Значит, и насчет Эвелин он сказал верно.
Мне не нравится их разговор. Они хмурятся, оба выглядят беспокойными. Мне не нравятся, когда они беспокоятся. Их нужно отвлечь!
Я спрыгиваю с сиденья, ныряю под него и достаю плетеную корзину, накрытую сверху шалью. Шустро открываю и вытаскиваю оттуда толстяка Бигда. Ух, тяжелый! Зато пушистый-препушистый!
Глядя на него, мама улыбается, и я довольно улыбаюсь в ответ. Вот, она уже не беспокоится! Ссаживаю Бигда на сиденье и поворачиваюсь к папе. Он смотрит внимательно, долго-долго. Наконец, он протягивает мне кругляшок на цепочке. Ух ты! Какой красивый!
— Это не простое украшение, Эвелин…
И столько линий! И вон те две так смешно переплелись, как вермишелины в тарелке! Интересно, а их можно распутать?
— … поэтому ты должна беречь его…
Ух, как он отблескивает на свету! Прям начищенная монетка! Точно, монетка! Что же папа медлит? Почему не надевает мне на шею?
— Ты все поняла, Эвелин?
— Да-да!
Что же тут непонятного? Беречь подарок, никому не показывать. Я ж не маленькая
— знаю, как хранить секреты!
Папа снова смотрит долго, хмурится. Я тоже начинаю хмуриться. Он что, передумал отдавать мне монетку? Или ему тоже хочется погладить Бигда?
Папа качает головой и все же надевает мне на шею монетку. Прячет ее под одежку и поправляет этот дурацкий шарф. Уф, теперь не снять. Пообещала же.
— Как думаешь, далеко еще? — спрашивает мама.
— Нет, через полчаса остановимся. Но ненадолго, — тут же добавляет он. — Мы не можем медлить.
Мама кивает. Они снова хмурые. И даже Бигод их не радует. Странно. Разве этот толстяк может не радовать? Он же такой пушистый и мягкий! И мурчит громкогромко! Я забираюсь на лавку к Бигду и принимаюсь наглаживать рыжий бок.
Мы едем долго. Очень долго, но наконец останавливаемся. Папа хотел посадить Бигда обратно в корзину, но я упросила оставить его мне. Я же большая, я справлюсь! И папа это знает.
На улице темно и холодно. Бигод прячет нос в моем колючем шарфе. Вот смешной! Папа с кем-то разговаривает. Мама постоянно оглядывается. Интересно, разве ей хоть что-нибудь видно в такой темени? Нас приглашают войти внутрь какого-то дома. Он мне не нравится — там грязно и плохо пахнет. Но зато там горит свет. Внутри много столов и лавок, но все пустые. Еще бы! Темно ведь, поздно. Все наверняка спят, как маленькие.
Мы садимся за стол, я спускаю Бигда на лавку. Глажу мягкий бок и чешу за ушами. В доме тепло, дурацкий шарф теперь мешает еще больше, но я терплю. Я ведь обещала.
Папа просит принести поесть. Мама снова хмурая. Гладит меня по голове, но даже не смотрит на нас с Бигдом — только на дверь. И чего в ней может быть интересного? Я тоже принимаюсь ее разглядывать. Смотрю долго, старательно, все пытаюсь понять, чем она так нравится маме?
Еду приносит толстая дама. Точнее, хочется назвать ее словом, которое я слышала от нашего конюха — «баба». Папа говорит, это грубое слово, и повторять его нельзя. Но как звать тех, кто совсем не похож на опрятных дам? Она мне не нравится. Вот и Бигод на нее шипит. Стоит ей подойти еще ближе, как Бигод спрыгивает на пол. Я спрыгиваю следом. Нельзя его упустить! А то папа подумает, что зря мне поверил и перестанет разговаривать со мной, как со взрослой.