Григорий Фёдорович Квитка-Основьяненко

ГОЛОВАТЫЙ

(МАТЕРИАЛ ДЛЯ ИСТОРИИ МАЛОРОССИИ)

В 1 книжке «Очерков России», издаваемых Вадимом Пассеком*[1], в выписках и замечаниях «VII. Песня черноморцев» написано: «Когда императрице Екатерине II, после многих своевольств запорожских казаков, угодно было уничтожить главный притон их, Сечу, в это время загрустила малороссийская вольница, жалела о заселении нынешнего Новороссийского края и в песне так взывала уже к покойному князю Григорию Александровичу Потёмкину:

Та встань, батьку, великий гетьмане!

Милостивий наш вельможний пане!

Та встань, Грицьку, промов за нас слово,

Попроси цариці, — буде все нам готово.

Дасть грамоту на вічность нам жити,

Ми їй будемо вірнійше служити.

И, когда, вместо Приднепровья, дали им для житья Тамань или Черноморие с разными льготами, то обрадованные казаки разгулялись и запели:

Ой годі нам журитися,

Пора перестати!

Заслужили у цариці

За службу заплати... и проч.

Всё это несколько не так, а вот как было дело. Начинаю по обычаю.

Был всемирный потоп. Потом было то, было сё... было другое... создалося Государство Российское... время текло... события следовали одни за другими... происходило опять то и сё... по временам ни сё ни то... составилась Запорожская Сечь... проказничала... уничтожена... (по краткости времени и места, не выписываю подробно всех сказанных происшествий, а смотри всевозможные истории, томы... страницы... как водится) и после того ещё время текло... события следовали одни за другими... как вдруг... 1787 года, декабря... дня, а которого — «за давно минувшим временем припомнить и утвердить не могу, при сильном морозе жестокий ветер бушевал и разметывал всё повсюду, как молодой мот, получивший богатое наследство; снег кучами сыпался на всё, словно как счастье на глупцов; вьюга, мятель, кутерьма, — света божьего видеть, предметов различить и ничего рассмотреть не можно было, так же точно, как в сочинениях г-на... а также и г-д...»

Во время этой мятели я был мальчик, проживший сверх десяти лет несколько дней. Мы жили в деревне. Родители, рассудив, что хотя и близко живём от губернского города и гости частые бывали у нас, но в такую ужасную погоду кто бы захотел приехать, — приказали все входы дома запереть, оставя для сообщения с службами домашний выход.

Надобно сказать, что мать моя ещё в детстве напугана была рассказами о проказах отличавшегося тогда знаменитого Гаркуши* и других гайдамак и «харцызов-запорожцев». Няни её, собрав сведения из верных источников, пересказывали со всею подробностью, какой разбойник и когда, при мятели или ненастьи, всегда под вечер, являлся к помещику в виде господина или бедного странника, просил убежища на ночь и тут, на свободе, убивал всех домашних, и забирал всё, найденное им. Потому-то уже и после появление человека необыкновенного вида и при необыкновенном случае пугало мать мою до чрезвычайности, а за нею и мы, наслушавшись «деяний минувших дней», трусили препорядочно и так же в каждом приходящем человеке, немного от обыкновенного отличном, полагали видеть разбойника, предваряющего прибытие самого атамана.

Мать моя — в тогдашней молодости — в обществе родных езжала верхом, имела своё маленькое ружьецо, стреляла из него ловко и нередко застреливала птиц на лету удачнее, чем отец мой и братья её, большие охотники и ловкие стрелки. Она была брюнетка. В эту зиму гостила у ней сестра её, имевшая светлые волосы. Эти подробности необходимы... И даже к объяснению составления песен вышенаписанных? — Да.

В этот день, числа которого не помню и в который была ужасная описанная мятель, отец мой был нездоров и лежал в спальне на софе; мать моя с сестрою своею что-то вышивали в пяльцах и говорили о чём-то между собою, наверное о шалостях бывших запорожцев-разбойников и других гайдамаках, всегда действовавших при подобной мятели, которая тогда свирепствовала и так же под вечер, который тогда наступал. Мы — дети — сидели тут же: старшие из нас твердили из французской «пеплиеровой» грамматики урок к завтрашнему приезду учителя, а мы, меньшие, слушали рассказы о бывших ужасах. И у рассказывающих, и слушающих воображение было настроено... как вдруг в соседней комнате, где был оставлен один свободный вход, слышим вошедших людей, не домашних...

— Гриша, посмотри, кто там?

Я, Гриша, вышел... взглянул... Уф!.. господи, что это такое?! Но, рассмотревши, увидел, что хотя это и человек, но человек страшный!.. Он был лицом смугл, роста небольшого, весь в волках (большой волчьей шубе), на голове ужасная мохнатая шапка с длинными, висячими и также мохнатыми ушами, и всё это усыпано сверху до низа клоками снега,— скорее можно было принять его за движущуюся снеговую гору!.. За ним мальчик в подобном же виде... Когда я стал против него и с любопытством (лучше признаться, с большим страхом) рассматривал его, он вскрикнул:

— Чи дома куринный батько?

«Ну, так и есть!» — подумал я... Не видав никогда запорожцев, я не мог судить о наружности их; но слыхал, что запорожцы разделялись и считались «по куреням»; а тут, услышавши, что он спрашивает «куринного батька», заключил, что это должен быть запорожец; а запорожец, — следовательно, разбойник... Теперь пропали мы! — всех перережет!.. Бежать к людям звать их на помощь — невозможно: на дворе мятель ужасная, меня засыплет снегом, да и разбойник меня не выпустит; я побегу к дверям, а он пырнёт мне в бок нож... пропал я!.. Лучше не буду пускать его в спальню. С таким намерением я стал у двери, решась не пустить его, и сказал:

— Дома, но болен, лежит и не может принять.

— Дарма! — вскрикнул страшный человек и, одним пальцем отодвинув меня от дверей, ввалился во всём убранстве своем в спальню; за ним втащился и слуга его.

Отец мой лежал на софе головою к двери, в которую вошёл «страшный человек», — остановился над ним, встряхнул на него свою волчью шубу и громко вскрикнул: «Здоров, батьку!» — обыкновенное приветствие запорожцев.

При неожиданном явлении неизвестного человека в таком наряде с таким приветствием, а более, быв внезапно весь засыпан снегом, отец мой должен был прийти в великое изумление. Он смотрел на «страшного» и недоумевал как отвечать «на ласки» его, как «страшный», конечно, потеряв терпение, схватил с себя ужасную шапку, весь снег с нее стряхнул также на хозяина и уже прикрикнул: «Та годи лежаты! Уставай, не дай пропасть от халепы!»

Тут отец мой, предваряя могущие последовать дальнейшие от «страшного» вежливости, силился встать и спросил его в том же тоне:

— Десь ты, батьку, бував на Сичи?

— Эге ж! — был лаконический ответ «страшного».

— Просимо же до господы! — сказал отец мой, поспешая встать и увести страшного гостя в другую комнату, потому что мать моя от сильного страха была ни жива ни мертва. Приход незнакомца в такое время, его обращение, приёмы, речи, тон голоса, — всё это было так похоже на действия Гаркуши, в таком и таком случае, и других атаманов шаек розбойничьих, как носились рассказы, что мать моя решительно заключила, что, при такой ужасной погоде, на нас напали разбойники, всю дворню перебили, перерезали уже, а теперь пришли к нам с тем, чтобы и нас погубить. Всё подтверждало страх матери моей, а когда разбойник проходил за отцом моим в другую комнату, и он, идучи мимо её, взглянул так страшно, то и последняя надежда к спасению исчезла у нее...

Я послан был в гостиную для наблюдений, что будет гость творить. Приказано мне было присматриваться, сколько у него пистолетов и кинжалов, а при первой опасности отца бежать и кричать... «А там... что нам бог даст!..» Действительно, мать моя, бледная, испуганная до чрезвычайности, вне себя ходила по комнате и, ломая руки, призывала божью помощь...