Сулейман при отце не стал вступать в пререкания и только усмехнулся.

Националисты Гянджи с особым торжеством приняли эшелон с единоверцами: это способствовало разжиганию национально-религиозной вражды между Грузией и Арменией.

Перрон был переполнен богато одетыми господами, муллами в белых чалмах, мусаватистами, английскими солдатами и офицерами. Как только поезд остановился, пассажиров вежливо пригласили выйти из вагонов и совершить торжественную молитву-намаз в честь спасения от насилия иноверцев. Затем роздали пачки английских газет, банки с консервами, рафинад.

Мухтар и Сулейман остались в вагоне. Они отказались от молитвы.

— Мы здесь отдадим свою дань аллаху, — успокоил отца Сулейман.

Вернувшийся с продуктами отец стал укорять Сулеймана:

— Сам стал гяуром, безбожником, и еще мальчишку портишь, а он ведь ходжа! Посмотри, какие мы с матерью продукты получили! Есть еще на свете добрые люди.

— Успокойся, отец, мы здесь совершили намаз! — сказал Сулейман и, повернувшись к Мухтару, добавил: — Правду я говорю?

Не желая врать, Мухтар молча улыбнулся.

— А продукты и нам с тобой получить не мешает. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Пойдем? — Сулейман с Мухтаром вышли из вагона и направились к вагонетке, возле которой распоряжался толстопузый гянджинский бек, депутат парламента.

— Вы что, кажется, по второму разу получить хотите? — подозрительно спросил он Мухтара и Сулеймана.

— Что вы, бек, мы задержались на молитве, мы вот из этого вагона, — Сулейман смиренно показал на свой вагон.

Бека вдруг осенила какая-то мысль. Он скользнул по Мухтару взглядом, положил ему руку на плечо, закатил глаза к небу и, обращаясь к людям, окружавшим вагонетку, завопил:

— Посмотрите, правоверные, на эти тощие руки, на торчащие лопатки, на его усталые, голодные глаза. Вот до чего довели наш народ армяне и грузины! Аллах, ты все видишь, ты могуч и ты наш покровитель! — И, повернувшись к раздатчику, скомандовал: — Дайте ему двойную порцию. Пусть этот несчастный хоть теперь досыта наестся!

Услужливые помощники депутата стали совать Мухтару консервы и пригоршни сахара.

— А такому богатырю, как ты, — обратился толстяк к Сулейману, — следовало бы вступить добровольцем в пашу армию.

— Я только об этом и мечтаю, ваша честь! — совершенно серьезно отвечал Сулейман. — Отвезу старую мать, отца и братишку к родственникам в Баку и немедленно последую вашему совету.

— Вот пример, достойный подражания. Люблю таких молодцов! — воскликнул депутат и, повернувшись к помощникам, приказал: — Ему тоже двойную порцию, его сила нужна нашему Азербайджану!

Мухтар и Сулейман вернулись в вагон и, от души посмеиваясь, стали раскладывать на полке полученные продукты.

— Вот видишь, отец, — пошутил Сулейман, — какой нам почет, а ты нас чуть ли не в безбожники записал!

Старик пробормотал что-то под нос, а потом сказал жене:

— Убери продукты, нам еще долго ехать.

Когда поезд отошел от станции, к ним подсел незнакомый молодой парень. Посидев несколько минут, он поднялся с места и, оставив на скамье какую-то свернутую в трубку бумагу, направился к дверям вагона.

— Эй, приятель, — крикнул ему вслед Сулейман, — ты что-то забыл.

— Ничего, оставьте себе! — ответил парень через плечо и вышел в тамбур.

Сулейман развернул бумагу. «Бог ты мой», — молча удивился он: в его руках было обращение Гянджинского комитета Коммунистической партии большевиков. В листовке сообщалось о разгроме армии Деникина, о провозглашении советской власти в Дагестане и о том, что на помощь рабочим и крестьянам Азербайджана идет Красная Армия. «Трудовой люд Армении, Грузии и Азербайджана никогда не питал вражды друг к другу и не собирается начинать братоубийственную войну, — говорилось в обращении. — У народов Закавказья и у нас — партии коммунистов — единая цель: изгнать всех иностранных захватчиков, освободиться от ига беков, заводчиков и фабрикантов». Закапчивалось обращение призывом готовиться к последним решающим боям с буржуазными националистами-мусаватистами и интервентами и сплачивать силы братских народов Грузии, Армении и Азербайджана в борьбе за создание в Закавказье советской власти.

Душа Сулеймана ликовала. Однако он спокойно и аккуратно сложил листовку и спрятал ее в карман. Короткие сумерки быстро сменила ночь. Было поздно. Мухтар, охваченный своими думами, сидел у окна и всматривался в темноту. Спать ему не хотелось. За окном вагона где-то вдали пылал огромный костер, бушевало пламя. Были отчетливо видны багровые отблески зарева.

— Смотрите… смотрите, кажется, горят дома! — крикнул Сулейман и вместе с другими пассажирами бросился к окну. — Большой особняк горит — наверно, крестьяне жгут бекское имение, — сказал Сулейман, глядя в темноту.

— Дядя Сулейман, мусаватисты — враги большевикам? — шепотом спросил Мухтар.

Сулейман улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

— А когда мы приедем в Баку?

— Утром, если все будет благополучно.

— Если можно, расскажите мне немного о Баку. О нем много говорят, но я не знаю, что это за город.

— А что ты слышал?

— Еще в Тебризе мне рассказывал один жестянщик, его звали Али-Мамед, что в Баку было правительство рабочих и крестьян, но пришли османцы, а после англичане. Они захватили и убили много хороших людей, большевиков.

— Приедем в Баку, я познакомлю тебя с молодыми большевиками, — шепнул на ухо Мухтару Сулейман.

Мухтар удивленно посмотрел на него. «Неужели это правда: он знаком с большевиками?»

— Не веришь?

Мухтар не знал, что ответить.

И Сулейман рассказал Мухтару о Баку, об этом прекрасном и страшном городе, городе фантастических богатств и несказанной нищеты. Он нарисовал Мухтару картины каторжного труда нефтяников, погибавших на промыслах от ядовитых газов. Рассказал, как рабочие Баку — азербайджанцы, русские, грузины, армяне — жили впроголодь в закопченных бараках, умирали от голода и болезней…

— Но буржуазии не удавалось сломить боевой дух бакинского пролетариата. Ты слышал это слово «пролетариат»?

— Да, — ответил Мухтар. — Я услышал его впервые еще в Карачи от вожака докеров Мирзы.

— Ну ладно, скоро утро, нам пора спать…

Поезд прибыл в Баку утром. Нагруженные вещами пассажиры выходили из здания вокзала и растекались по улицам города. Толпившиеся у выхода с вокзала носильщики — амбалы — со смешными, свитыми из веревок треугольными подушками за спиной, которые делали их похожими на горбунов, наперебой предлагали свои услуги и чуть не силой вырывали вещи из рук пассажиров.

У семьи Сулеймана узлов было немного, обошлись без носильщиков. Пройдя привокзальную площадь, они вышли на улицу, по которой, отчаянно звеня, тащилась конка. На остановке все быстро поднялись в задний вагончик и уложили вещи в угол площадки.

— Смотри не зевай, потеряешься, тогда худо будет… — предупредил Сулейман.

Мухтар улыбнулся и прильнул к окну.

— Сулейман, сынок, — почти шепотом обратился к сыну старик, — куда ты тащишь этого парня? Ведь мы сами не в свой дом едем. Хоть и к брату, но он, ты же знаешь, своего дома не имеет.

— Отец, — укоризненно воскликнул Сулейман, — Мухтар будет жить со мной, он не обременит дядю, и на работу я его устрою.

— Я тебя самого больше на старую работу не пущу. Ты должен ее оставить… Совсем потерял голову, — ворчал старик.

— Отец, отец, — усмехнулся Сулейман, — смотри лучше на Баку. Ты же очень давно не был в этом городе.

Старик, взглядом обрезав его, умолк.

Они ехали долго. Вагоновожатый все время свистел и звонил, погоняя лошадей. Наконец остановились у небольшого сквера, и кондуктор крикнул:

— Парапет! Кому Парапет? Выходи?

Сулейман быстро спрыгнул, принял вещи и помог старикам сойти с конки.

— Беженцы из Грузии… — сочувственно проговорил кто-то за спиной.

Они прошли через небольшой сквер и вышли на улицу к двухэтажному зданию, на котором красовалась огромная вывеска: «Отель Метрополь». Перед ними тянулась вверх главная улица Баку, вымощенная булыжником.