— За кого? — поинтересовался я.

— За учёного! — выпалила Алёна. — Доктора наук!

— Вот это да! — вежливо удивился я. — Где же она его нашла?

— Да ты его знаешь, — улыбнулась Алёна, — Сухарев, Фёдор Александрович, в пятом корпусе живёт.

— Сухарев? — искренне изумился я. — Да ведь он же старый!

— И ничего он не старый! — встала на защиту сестры Алёна. — Очень хороший дядечка. Добрый и вежливый. А книг у него знаешь сколько?

Я усмехнулся:

— Что же, она замуж за книги выходит?

Алёна смерила меня холодным взглядом:

— Много ты понимаешь, из-за чего люди замуж выходят…

— Не меньше твоего, наверное, — снисходительно ответил я.

— Ане с ним интересно, понимаешь? — вытаращилась на меня Алёна. — Он ей книги даёт читать, в школу рабочей молодёжи хочет устроить, в институт поможет поступить.

— Теперь понимаю, — язвительно сказал я. — Любовь на почве среднего и высшего образования.

Я говорил то, что думал. Мне незачем было угождать Алёне. Детская моя любовь к ней давно прошла, да и я для неё был уже не больше, чем сосед по подъезду, учившийся когда-то вместе с ней в одном классе. Давно уже гуляла Алёна с парнями намного старше и самостоятельнее меня.

Но я забыл про характер Алёны, про характер вообще всех сигалаевских сестёр. Такого не могло быть, чтобы в разговоре или споре с кем-нибудь последнее слово оставалось за другим, а не за рыжими и упрямыми дочерями Кости и Клавы.

— Я, может быть, тоже скоро замуж выйду, — сузила глаза Алёна.

Сердце моё упало на каменные, холодные ступеньки лестницы. Память сердца — печальное и стойкое свойство человеческой души — всё ещё жила во мне.

— У вас все сёстры парами замуж выходят, — пробовал слабо защищаться я, — сначала Тоня и Зина, теперь Аня и ты…

— Ещё Галка с Тамаркой есть, — усмехнулась Алёна, — так что и тебе останется…

И, взмахнув цветастым подолом, сбежала с лестницы к себе в квартиру.

Я проводил её взглядом и наткнулся на лица Кольки Крысина и Леонида Евдокимовича Частухина. Оба с сочувствием смотрели на меня, понимая, что Алёна сказала мне сейчас нечто такое, отчего глаза мои сделались грустными-грустными. И курившие в коридоре сигалаевские зятья понимали меня — ведь им тоже не раз приходилось выслушивать это «нечто» от своих жён, Тони и Зины, родных сестёр Алёны.

И меня вдруг осенила простая и счастливая мысль — я понял, почему мне всегда, с самого раннего детства были так интересны Лёнька Частухин и Колька Крысин и всё, что окружало их и так или иначе было связано с ними.

Ведь все мы трое — Частухин, Крысин и я (с учётом разницы в возрасте, естественно) — любили родных сестёр. И, значит, что-то одинаковое было во всех нас, похожее, близкое, родственное.

Все трое мы смотрели на мир сквозь чувственный кристалл женского мира сестёр Сигалаевых, шесть рыжих дочерей создали человеческий род сестёр Сигалаевых, которые сформировали наши чувства и страсти и вылепили наше мужское естество, наши натуры — такие общие и такие разные по своей человеческой схожести и по своему житейскому разнообразию.

И шесть белых корпусов наших новых домов на Преображенке, на месте бывшей Преображенской свалки, рождённые мечтой бойца гражданской войны Кости Сигалаева, как и шесть рыжих его дочерей (случайное, а может быть, и не случайное количественное совпадение), стали конкретным и зримым воплощением какой-то очень изначальной, древней надежды рабочего рода Сигалаевых (возникшей ещё под сводами кельи бывшего Преображенского монастыря) на щедрую и прекрасную будущую новую жизнь.

А «вшивый двор» — невзрачное, маленькое одноэтажное деревянное строение — всегда стоял рядом, в стороне и сбоку от наших многоэтажных корпусов, как всегда в жизни что-то невзрачное и вчерашнее стоит рядом с высоким и многоэтажным, построенным для завтрашнего дня.

Конечно, не так думал я девятого мая сорок пятого года, стоя на лестнице своего собственного подъезда и глядя на куривших в коридоре квартиры Сигалаевых Николая Крысина и Леонида Евдокимовича Частухина. Все эти слова — мои теперешние мысли, мой долгий жизненный опыт, впитавший в себя много истинных и ложных ценностей, познавший реальную стоимость и первого и второго.

Но думать обо всём этом я, безусловно, начинал уже тогда, девятого мая сорок пятого года, в день победы.

Тот день был полон особого смысла — он проводил границу между прожитым и предстоящим, он отбивал рубеж между детством и юностью, между миром и войной.

Сейчас я уже не помню, когда у Николая Крысина появилось на Преображенке новое прозвище — Колька Буфет — вместо старого, привычного Колька-модельер.

Произошло это, кажется, летом сорок пятого года, когда на Преображенке появилась совершенно новая и абсолютно фантастическая личность по кличке «Суворов», который и наградил Крысина новым прозвищем за неожиданно для всех возникшую у Кольки новую страсть — каждый день подолгу стоять со стаканом вина около стойки в коммерческом буфете ресторана «Звёздочка» на Преображенской площади, напротив кинотеатра «Орион».

Сам Колька объяснял эту привычку тем, что все-де культурные люди каждый день обязательно посещают какой-либо один, «свой» бар (как правило, рядом со своим домом) и обмениваются с барменом ежедневными новостями, чтобы быть в курсе всех событий, происходящих в том районе, где они живут.

Ввиду того, что своего бара около «вшивого двора» не было, Колька и зачастил в коммерческий буфет ресторана «Звёздочка». Он бывал здесь постоянно, и его действительно можно было видеть почти каждый день, стоящего около стойки со стаканом в руке, обсуждающего с буфетчиком Силычем последние новости Преображенской жизни. Силыч был из старых официантов, работавших здесь ещё во времена нэпа, при братьях Звездиных, от которых заведение и получило своё название. Силыч хорошо помнил отца Николая — грозного Фому Крысина, с которым у буфетчика были какие-то старые и в чём-то до сих пор несведённые счёты, но на Кольку они не распространялись.

Конечно, можно было бы предположить, что это занятие (почётный караул у буфета — так называла новую страсть мужа Тоня Сигалаева) возникло у него после девятого мая сорок пятого года, когда Колька более чем на месяц растянул ежедневные утренние (а вернее сказать — «рассветные», как это и было девятого мая) банкеты по случаю победы. А где ещё можно было достать утром необходимые для «серьёзного» банкета напитки, как не в коммерческом буфете ресторана «Звёздочка», который открывался в шесть часов утра, а закрывался в два часа ночи? В течение этого «боевого» месяца Колька, наверное, и пристрастился к ежедневным разговорам с буфетчиком Силычем.

Во всяком случае, такое толкование поведению Крысина предлагал один из наиболее проницательных его родственников — старший лейтенант милиции Леонид Евдокимович Частухин, который к лету сорок пятого года стал самым главным человеком на Преображенке.

Объяснялось всё это тем, что довольно скромная ещё даже в самые последние дни войны Преображенская барахолка после окончания войны и с началом возвращения по домам первых демобилизованных контингентов, превратилась в огромный, знаменитый на всю Москву «чёрный», толкучий рынок.

А старшим участковым уполномоченным той территории, на которой находилась барахолка, был Леонид Евдокимович Частухин.

Причина популярности, которой пользовалась Преображенка в первый послевоенный год у всего московского (да и не только московского) чернорыночного торгующего, покупающего, продающего и перепродающего люда, заключалась, по всей вероятности, в географическом положении этого района — окраина города, вдали от центра, с одной стороны — Измайловский лес, с другой — Сокольнический, и так далее. Не последнюю роль здесь, очевидно, играла и особая красота и живописность Преображенки, расположенной на холме, окаймлённом с трёх сторон Яузой и Хапиловкой, а с четвёртой — Архиерейскими прудами, из которых вытекала Хапиловка; она замыкала петлёй всю возвышенность, впадая в Яузу. В центре Преображенки стоял древний монастырь с тремя церквями, соединяя своей зубчатой стеной угловые монастырские башенки. Вокруг монастыря шумел когда-то, в давние времена, старинный торговый посад и шла бойкая купля-продажа всевозможных товаров из ближних ремесленных сёл Богородского и Черкизова, а также Калошинской слободы. И этот традиционно торговый дух тоже, наверное, имел значение в стихийном возникновении на Преображенской заставе знаменитой послевоенной гигантской Преображенской барахолки.