Царь Петр вырос на Преображенке. Воды Яузы и Хапиловки, небо над Сокольническим бором и Черкизовскими рощами отражались в юных глазах будущего великого преобразователя России, были первым живым образом окружавшего его мира. Петр, будучи русским царем, никогда не жил в Кремле. Он жил только на Преображенке, его постоянным домом был дворец в селе Преображенском. До перенесения столицы на берега Невы на берегах Яузы и Хапиловки находилась главная резиденция великого князя московского, всея Великая и Малыя и Белыя Руси государя и повелителя. Сюда, на Преображенку, приезжали иноземные послы и заморские торговые гости, здесь, на Преображенке, впервые начал Петр стричь бороды русским боярам после возвращения из Европы, отсюда, с Преображенки, начиналась жизненно необходимая для того времени европеизация России. Здесь, на Преображенке, была рождена русская военная гвардия, и первым русским гвардейским полком был именно Преображенский гвардейский полк. И разве только этот один факт не заслуживает того, чтобы на сегодняшней Преображенке появилось хоть какое-нибудь мемориальное обозначение столь важного события русской истории?

Мне кажется, что история Преображенки еще ждет своего мемориального воплощения. Закон связи истории и наглядного нравственного постижения ее уроков современниками не подлежит сомнению. Никто и никогда еще не отменял этот закон, потому что он вообще неотменим. Прошлое прорастает в настоящее тысячами корней самого разнообразного качества и всех степеней достоинства. И никто не в силах предугадать масштаба тех обретений, которые может дать «урожай», вовремя «собранный» на полях истории, пусть даже и самой глубокой и древней.

…В былые времена, когда я еще жил на Преображенке, я порой часами бродил по берегам Яузы и Хапиловки, пытаясь представить себе жизнь людей в этих местах в петровские времена. Вот здесь, мимо Электрозавода, мимо фабрики «Освобожденный труд», скакали гонцы из Преображенского дворца в Москву, в Кремль, с грозными указами Петра. Вот здесь, по улице Девятая рота, шагали строем батальоны новобранцев будущих гвардейских полков под барабанный рокот и веселые звуки флейты. Вот здесь, где теперь звенит молодыми солдатскими голосами стадион Московского военного округа (бывший Лефортовский парк), сияли на солнце черепичными крышами дома Немецкой слободы, знаменитого Кукуя. И не по этой ли мостовой ездил на одноконных дрожках из Преображенского на Кукуй Петр I в гости к своему другу и советчику, веселому гуляке и дебошану Францу Лефорту?

Когда-то здесь, на месте теперешних многоэтажных домов, на месте Московского высшего технического училища имени Баумана, лежали поля и луга, простиравшиеся от Кукуя до самого Преображенского. По этим полям и лугам бродили Петр и Лефорт, и именно здесь из разговоров и рассказов Лефорта впервые засветило перед юным русским царем далекое «окно в Европу», к которому еще нужно было прорубаться долгие годы через дремучий лес российской отсталости. Вот здесь, на берегу Яузы, может быть, впервые услышал Петр зовущий запах амстердамских верфей и увидел трепещущие на ветру паруса будущего российского флота, построенного и оснащенного по лучшим европейским образцам.

Да, конечно, именно здесь, на берегах Яузы и Хапиловки, принял Петр I вызов Европы и ощутил на своих неокрепших еще плечах тяжкое бремя ответственности перед своей страной за неповоротливые и косолапые первые ее шаги на авансцене европейской политики. История назначила Петру Великому свидание с Европой на берегу Яузы. Европа впервые пронзила ум и сердце Петра на берегах Яузы жадным интересом к себе. Европа впервые познакомила Петра на берегах Яузы, на улицах Немецкой слободы со своими неведомыми еще молодому «царю варваров» замысловатыми изделиями, товарами, машинами, приборами: здесь первый раз в жизни увидел он астрономическую подзорную трубу — сиречь ручной телескоп, ткацкую машину, водяной насос и миниатюрную мельницу, работающие от единого гидравлического привода, а также некое механическое музыкальное устройство, которое поразило самодержца всея Руси своей диковинной конструкцией до глубины души и произвело на него такое сильное впечатление, что, может быть, именно в ту самую минуту здесь, на берегу Яузы, и проснулся в нем будущий механик, математик, кораблестроитель (ведь именно здесь, опять же на берегах Яузы, впервые узнал Петр, что существуют на свете лодки, которые могут ходить под парусом против ветра).

Здесь Петр I впервые в своей жизни надел короткий европейский костюм — камзол, штаны, чулки. И все это показалось ему настолько естественным и современным, что в сознании его, наверное, мгновенно сработала мысль о том, что Россию в старинных дедовских шубах и валенках на арену европейской политики выводить нельзя — засмеют. Россию надо немедленно переодеть в удобное для работы и веселья немецкое и голландское платье (история, сама история вела за собой эту царскую мысль в то мгновение). И по всей вероятности, именно тогда же невытравимо замкнулась в царской душе ненависть ко всему посконному, кондовому, длиннополому, неудобному, домотканому, ко всякого рода овчинам, тулупам, поддевкам, куфайкам, телогреям и навсегда, на всю жизнь укрепилась, впервые возникшая в иностранной слободе, приверженность к гамбургскому сукну, дрезденскому полотну, краковской шерсти, лондонскому табаку, парижским кружевам, берлинским камзолам, кеннигсбергским треугольным шляпам, лейпцигским башмакам.

Иностранная слобода в Москве и резиденция юного русского царя Петра село Преображенское стояли на берегу одной реки — на берегу Яузы. И эта случайная географическая близость, это территориальное соседство и общность и сформировали духовную и практическую ориентацию Петра I — ориентацию на Европу. И произошло все это потому, что вырос и возмужал Петр на Преображенке, рядом с Немецкой слободой.

И, вспоминая лето сорок пятого года (и как я бродил иногда часами по Преображенской барахолке, снедаемый любопытством), я думаю о том, что торговый дух старинной московской Немецкой слободы, наверное, совсем не случайно вновь ожил тогда (возродился, повторился, вернулся на «круги своя») в Преображенской барахолке, в густых и беспорядочных толпах Преображенского толкучего рынка.

Жизнь старшего лейтенанта милиции Леонида Евдокимовича Частухина в связи с необычно разросшимися масштабами Преображенского рынка была обременена, разумеется, слишком большими заботами и хлопотами. На территории его участка, где злополучная барахолка пустила свои ядовитые корни, ежедневно совершалось не менее полутора-двух десятков крупных и средних преступлений. Конечно, справиться одному с ними Частухину было не под силу — он и не пытался этого делать. На Преображенке, ввиду особой социальной опасности бешеного водоворота преступных страстей, неудержимо бурливших вокруг черного рынка, каждый день работало несколько оперативных групп городского уголовного розыска. Им почти в полном составе помогал весь отдел милиции района, а территориальное отделение милиции, куда входил участок рынка, не знало покоя ни днем ни ночью.

Естественно, в административном смысле вся эта многочисленная милицейская армия замыкалась внизу на участковом инспекторе старшем лейтенанте Частухине. Леонид Евдокимович вырос на Преображенке, прожил здесь всю свою жизнь, работал когда-то на Электрозаводе, знал в лицо если не всех жителей Преображенки, то уж, во всяком случае, не менее девяноста процентов из них, был крупнейшим знатоком всех местных проходных дворов, чердаков, подъездов, закоулков. В Черкизовскую яму (беспорядочное скопление хибар, времянок, сараев, голубятен сразу же за Преображенским рынком) многие милицейские асы даже и не заглядывали — боялись заблудиться. Частухин же ориентировался в Черкизовской яме с закрытыми глазами и днем и ночью. Он знал здесь всех, и его знали все.

И поэтому квартира бывшего дворника Евдокима Частухина на первом этаже нашего подъезда, в которой единолично распоряжалась теперь Зина Сигалаева, превратилась в своеобразный милицейский штаб, в котором постоянно сидело разное городское и районное милицейское начальство, координируя и руководя действиями оперативного состава, непрерывно боровшегося на барахолке с разгульной и разнузданной стихией спекуляции и наживы.