Амутных Виталий Владимирович

ЛАНДЫШИ – '47

рассказ

Была у Наташи четырехконфорочная газовая плита. Большая. Белая. Три конфорки

что надо горели — будто синие георгины, а вот четвертая барахлила, видать, отверстия в

крышечке, через которые газ проходить должен, забились. Она, когда зажжешь, тоже на

цветок георгины походила, только ощипанный с одной стороны. Спереди плиту украшали

пять краников — четыре черных, один красный. Черные за поступление газа к,

конфоркам отвечали, красный огонь регулировал самой ценной часть плиты — духовки.

Ах, замечательная была эта духовка! Все соседи тоже имели газовые плиты. И баба Женя,

н Анфиса Васильевна, но в их духовых шкафах все, что ни поставь, либо подгорит, либо

не пропечется. Потому, хоть и недолюбливали соседки обладательницу завидной вещи за

гордость, однако, по самым важным случаям (именины, поминки) обращались к Наташе с

просьбой позволить испечь что-нибудь эдакое в ее, Наташиной, духовке. А сама хозяйка

какие пироги пекла! Правда, случалось это больно нечасто: для кого? Но уж коли бралась

Наташа за дело... Скажем, рыбный. Тут, конечно, важно прежде всего, чтобы тесто

удалось. Ну, это как Бог даст -не всегда рассчитать можно. Так вот, сперва слой теста (на

весь противень), потом слой риса приваренного, лука слой, колечками нарезанного,

специй, понятно, побольше (рыба их любит), а уж тогда и саму рыбу. Опять слой лука,

риса, сверху тесто яйцом смазать — можно лечь отправлять. Ясно — пирог особенный

удается, когда рыба хороша. Пусть не калуга, не кижуч, но хоть сазан или, допустим,

щука. И еще одну хитрость знала Наташа: как вытащишь пирог из огня, надо его водой

обрызгать, в чистые полотенца запеленать, и пусть хоть часок так постоит. Тогда он

мягким, добрый будет.

Был у Наташи вазон с бегонией ундатус. На цветочной выставке приобрела. Вообще

много у нее разных цветов было: и калачики, и выскочки, и «девичья краса», и другие,

но больше всех бегонию она любила, что в самом нарядном горшочке росла. Не то, чтобы

любила, но цветок этот на Наташу особенное впечатление производил. Она даже

побаивалась его малость: могучий такой, листья огромные, пестрые, все рыжеватыми

волосками покрыты, точно щеки у мужика. Черешки мясистые, сочные — просто ноги.

Бегония эта, особенно вечером, больше на животное какое походила, чем на растение. За

землей для своего чуда Наташа специально в лес ездила. Дерна в горшок добавила, песка

(как подсказали), холила, лелеяла. Но однажды бегония заболела сильно и совсем уж

собралась погибать, да Наташа ее отстояла, марганцовкой поливала, от прямого солнца

прикрыла... Тут и книжки помогли, и советы. Теперь вон какая вымахала, надо бы в

больший вазон пересадить.

Был у Наташи небольшой патефон в чемоданчике, трофейный, и много (тридцать или

даже больше) пластинок. Патефон был старый, пластинки старые, так что, когда она

музыку заводила, иголка скрипела, пластинки стонали, но мелодия через этот шум

безобразный все равно прорывалась, и не так уж сложно было понять, что играет. Да

Наташа все пластинки свои наизусть знала. Ей главное, чтобы машинка только

напомнила, что за песня, а дальше она сама споет. Это ей нравилось. Для примера вон та,

с синим кружочком. На кружочке написано 'ЭЛЬ МАРЬЯЧИ». Только еще первые звуки

родятся, а Наташа уже подпевает:

- Ля — ляляля -ля — ляля...

Она бы и со словами могла, но эта песня на чужом смешном языке. Проще,

разумеется, когда на родном.

- Не хочу я быть трещоткой и пугливой, как коза,

- Просто я твоей красотке выцарапаю глаза!...

Еще была у Наташи маленькая надежда. И хоть никто ее воочию не видел — от

участливого любопытства Наташа учтивостью заслонялась — все о том догадывались. А

надежда пряталась в малюсенькой зеленой коробочке, коробочка та лежала в блестящем

круглом кошельке, коше-1ек — в деревянной шкатулке, на которой целовались два

влюбленных бисерных оленя, шкатулку же Наташа хранила под стопкой пахнущих

чабрецом простыней и пододеяльников в правом углу на верхней полке платяного шкафа.

Однажды сидела Наташа, как всегда, одна в своей комнатенке с выцветшим накатом

(рыбки, водоросли, ракушки) , сидела за столом с кружевной самодельной скатеркой и

пасьянс раскладывала, который сама придумала. За окном с калачиками, «девичьей

красой», выскочками и бегонией ундатус вечер кислую мину скорчил. Там все синее да

лиловое. То ли деревья синие, а небо лиловое, то ли наоборот. На столе перед Наташей

желтая свечка горит — пощелкивает (нет, электричество в ее доме исправно было, но при

свечке-то совсем другие мысли и все такое), кофе недопитый в золоченой бабкиной

чашке, булочка надкушенная и карты, карты... Короли так смешно брови насупили, дамы

губки бантиком сделали, а залеты — те и есть валеты — с дурацкими улыбочками

кокетничают, точно девки. Скачут пики да крести, что твои галки, только все больше

червей становится, уж по всему столу разбежались. Тут как щелкнет дверной замок!

Щелкнул-то он, наверное, просто щелкнул, но Наташе показалось — ка-ак щелкнет! И

стоит на пороге он. Тогда вот Наташа и покрылась вся ландышами...

То есть натурально — повырастали на ней ландыши, как на поляне какой или клумбе:

прямо из тела вышли. Из пальцев, из плеч, из прочих частей, сквозь одежду

проклюнулись. Один — так со лба свесился, смотреть мешает, застит долгожданного.

Наташа от суженого глаз не отведет, ничего, что с ней происходит, не замечает. А тот рот

раскрыл, глазами хлопает, точно филин, не поймет, что за диво перед ним дивное.

Спрашивает:

- Ты что?

Наташа отвечает:

- Я — ничего.

Бросились они друг другу в объятия. Стали обниматься-целоваться. Наташа плакать

вздумала, да он ей запретил. Она его кофе напоить хотела, а он ее раздевать стал. И как

оставалась Наташа совсем нагая, увидела, что по ее телу ландыши растут. Испугалась,

смутилась:

- Что это?

А он:

- Какая, — говорит, — разница? Ты у меня и так была самая что ни на есть

раскрасавица, а теперь как богиня стала.

Зажили они вместе. Зажили счастливо. Соседки, завистницы злоязычные, и раньше

Наташу любовью своей не жаловали, потому все одна да одна, редко с кем словом

обмолвится, «здрасьте» и «до свиданья»; но терпели: баба одинокая — значит тоже, как

и они, несчастная. А теперь... когда мужика днем с фонарем не отыщешь, тихая-тихая, а

какого жеребца заманула. Про ландыши не знали они еще ничего.

Поначалу Наташа и выходить-то боялась: что за вид такой у нее! Только уговоры

мужнины подействовали. Плюнула на все, под руку со своим мужиком, как ни в чем не

бывало, из дома вышла. Соседи чуть с лавочки не попадали. Смотрят: совсем Наташка с

ума съехала — разрядилась, как б... позорная — вся в цветках каких-то. А через неделю

прибежал среди ночи к Анфисе Васильевне дед Матюха, весь потный от потрясения,

красный. Шепчет быстро-быстро, а сам трясется, как отбойный молоток:

- Натаха мыться собралась, я за ней подсмотреть решил. Скинула она с себя все, а

цветочки-то, как были, так на ней и остались!

К утру уж все о том толковали. Тут-то соседушки и задумались.

Много времени не прошло, является муж домой сам на себя не похож. Ужинать сел.

Борщ ест — не ест, время тянет. Потом и говорит:

- Вызывали меня куда следует. «Что же, — говорят, -жена твоя себе позволяет?!»

«А что позволяет?» — спрашиваю. Загудели: «Ты нам дурака здесь не валяй! Пишут

люди: оскорбляет она их недостойным своим извращением. Ты давай-ка сам разберись

побыстрее, чтобы нам за это дело взяться не пришлось».

Заплакала Наташа тихонько. Муж сидит перед тарелкой с остывшим борщом, голову