Незадолго до того, как гости мои собрались уходить, я задал им традиционный вопрос:

— А какие новости в деревне?

И вот вместо обычных новостей о смертях, ссорах и раздорах, о бедняках, которые все больше разоряются, и о богачах, которые наживаются, они рассказали мне историю ад-Дабиша Араиса и никак ее не прокомментировали. Ни один не высказал своего мнения. Я стал расспрашивать о подробностях. Подробностей они почти не знали, сама история их мало трогала, и воспринимали они ее как ад-дахрийский курьез. В тот же день я выехал в деревню. К этому побудили меня многие и сложные причины. Через три часа я уже был в ад-Дахрийе. Там все казалось спокойным, словно ничего и не произошло. Я встретил многих знакомых, они рассказали мне об ад-Дабише. Я отобрал из их рассказов все, что раскрывает правду об этом человеке. И чем больше нового я узнавал о нем, тем больше мне хотелось встретиться с его женой. Пока я обдумывал, как это сделать, встреча произошла случайно. Я стоял с другом на центральной улице деревни, когда мимо прошла Судфа. Друг знал о том, какой интерес я питаю к истории ее мужа, и указал мне на нее: вон Судфа.

Она остановилась, подошла к нам: худенькая — кожа да кости — женщина. На руках — грудной ребенок, да еще двое держатся за подол. Старая, выгоревшая галабея, казалось, вот-вот расползется под их пальцами на куски. Лицо такое бледное, какое бывает лишь у мертвых, ожидающих погребения. Переложив младенца на левую руку, она обернула правую краешком покрывала, протянула мне. Я подал ей свою — и не успел отдернуть, как она наклонилась и поцеловала ее. Я спросил о детях. Судфа сказала, что это дети ад-Дабиша. Мой друг потрепал каждого по щеке. Малыш рассмеялся, потянулся за его рукой, и оказалось, что голова у него непропорционально большая по сравнению с тельцем. Мы замолчали, испытывая чувство ужасной неловкости. Чтобы как-то рассеять ее, я спросил:

— Что делаешь?

Как ни печальна она была, усмехнулась. Мне в ее усмешке почудилась горькая ирония. Поскольку она молчала, я подумал, что она не поняла моего вопроса, и, озираясь по сторонам, пытался найти нужные слова. Но тут услышал ее глухой, словно выходящий из пересохшего колодца голос:

— Нам лишь бы прокормиться, ты же знаешь. Богатые говорят, что деньги греют руки и карманы. Наши деньги — одна мелочь, и та в ссоре с карманом. И рук не греют, потому что никогда подолгу в них не задерживаются. Ад-Дабиш давно уж свой кошелек за печку забросил. Я его малышу вместо игрушки даю, чтоб не плакал.

— А живете как? — спросил я.

На этот раз ответа не пришлось долго ждать, словно он уже висел у нее на кончике языка:

— Зачем спрашиваешь? Я и сама не знаю, как мы живем. И никто во всей деревне не знает, как он проживет день. Заботы сердце иссушили. Трудно сердцу такую тяжесть вынести.

Глаза ее наполнились слезами. Я слушал ее и думал о многих вещах, а сам смотрел на четыре прекрасных дома, окруженных забором, который отделял их от бедняцких лачуг. Это были дома богатых семейств. Они так красиво выделялись на фоне спокойного голубого неба. Прямо за спиной Судфы вздымался ввысь минарет мечети, а рядом стоял старый, полуразвалившийся домишко.

— Скажи, — спросил я, — ад-Дабиш молился?

— Только когда бывал в настроении. Иногда ходил в мечеть. Нес туда свои заботы, а приносил оттуда слова. Говорил нам о рае, о реках, полных чистого меда, о садах, в которых яблоки и ангелы.

Мы стояли уже долго. Судфа начала переминаться с ноги на ногу. Я понял причину, только когда сам ощутил нестерпимую жару. Взглянул на землю, на босые ноги женщины. Сказал, что хочу задать ей еще несколько вопросов и мне очень важно, чтобы она на них ответила. Она согласилась, заметив, что ведь я не чужой, из этой же деревни, а кровь — не вода.

— Пойдемте к нам, — пригласила она.

Мой друг сразу ответил согласием. Я предлагал пойти в наш дом, но мне хотелось посмотреть, как живет Судфа, и я тоже принял приглашение. Она пошла впереди нас. Свернула с главной улицы в более узкую, потом в совсем узенькую. Дома по бокам ее напоминали вороньи гнезда. До кровли можно было дотянуться рукой, на крышах — вороха сучьев и сухой травы. Некоторые дома не имели дверей. Улочка заканчивалась тупиком. Судфа остановилась у последнего дома:

— Пожалуйста.

Входя в дом, я как-то растерял все слова и, пожалуй, не смогу описать то, что там увидел. Со двора открывалась дверь в единственную комнату, к которой примыкал пустой хлев. Рухлядь, находившуюся в комнате, невозможно было назвать мебелью. У стены — жаровня и кучка сухих кукурузных кочерыжек, наргиле, чайник и несколько стаканов. Нурситту расстелила на земле старый мешок вместо циновки. Здесь же печь и возле нее циновка, служащая постелью, с подушкой, давно утратившей первоначальный цвет. От стены к стене протянута веревка с развешенной на ней одеждой всех членов семьи. За печкой — таз и несколько медных блюд. На печи — все остальное имущество. Хлев они использовали как отхожее место. На крыше хранилось все, что могло служить топливом. Как сказала Судфа, собирали на полях, если хозяева разрешали. При этих ее словах, сопровождавшихся горьким смешком, я почувствовал себя одним из тех, кто живет за счет страданий других людей. Идя к дому ад-Дабиша, я готовил в уме слова, которыми опишу обстановку деревенского жилища. В памяти всплывали образы далекого детства: сундук для одежды, таблийя, кувшин на блюде, кровать из желтой меди, примус. Но действительность разрушила образы: ничего этого в доме ад-Дабиша я не увидел.

Усевшись на старый мешок, я стал расспрашивать Судфу о событиях того вечера, когда по улицам проходил глашатай.

— Он вышел вскоре после прохода глашатая и вернулся к полуночи, очень усталый. Всю ночь не сомкнул глаз. Я тоже спала урывками. Он без конца будил меня и задавал один и тот же вопрос: значит, если бы ты была беременная?.. А один раз спросил, может быть, я все же беременная. Я повернулась к нему спиной и уснула. Но он снова разбудил меня и спросил:

— Если б ты сейчас забеременела, завтра было бы видно?

От стыда я ничего не ответила, а он откинулся на спину и тихим голосом сказал:

— Да все равно, разве я сейчас могу?

Мне стало страшно, а он продолжал:

— Сломался я, кончилось все.

Судфа смотрела в землю и чертила полосы на земляном полу обломком спички.

— Вы уж извините, я от всего этого стала словно не в своем уме.

Я попытался переменить тему:

— А почему ад-Дабиш на следующий день вернулся с поля днем?

— Из-за помощи.

— И что он сделал?

Судфа заговорила. Видно, что рассказывала об этом впервые. Говорила подробно, иногда останавливаясь и поправляя сама себя. Вернувшись днем с поля, ад-Дабиш первый раз в жизни громко позвал ее с порога. Она сидела в комнате с младенцем на руках. Нурситту и Араис спали рядом с ней, по лицам их ползали мухи. Ад-Дабиш стоял перед ними со странным выражением на лице. Грудь его тяжело вздымалась. Дрожащими руками он взял с колен жены младшего сына, положил его на циновку. Потом помог Судфе встать. Сердце ее при этом затрепетало от радости, она вообразила, что вернулись первые дни их брака, что муж ее опять молод и здоров. Кровь быстрее побежала по жилам, шевельнулось в груди угасшее было чувство. Но он, держа ее за руку, сказал, что решил получить свою долю помощи во что бы то ни стало. Она смотрела на него непонимающе. Он поднял подол ее галабеи. Ей стало стыдно. Отойдя от жены, ад-Дабиш собрал валявшееся по углам старое тряпье, скомкал, обмотал мешком и стал обвязывать веревкой. Проснувшиеся дети с любопытством наблюдали за отцом. Ад-Дабиш выставил их во двор и закрыл дверь, сказав, чтоб не мешали. Он привязал сверток к животу Судфы. Старые, заскорузлые тряпки царапали ей кожу. Закрыв глаза, она покорно терпела, пока он обматывал ее веревкой. Кончив, проверил, прочно ли все держится, завязал узел покрепче. От боли в спине Судфа вскрикнула. Тяжело дыша, муж спросил:

— Больно? Ничего, терпи.